С тех пор, как Феокрит, расставшись с бандитским ремеслом, завербовался в наёмники, произошло много чего. Два дня спустя сгорел Нэос. Сгорел не весь, помешали крепостные стены, разделявшие город на несколько районов. Сильнее всего пострадала восточная часть, где находилась крепость наёмников, и когда пожар утих, Феокрит имел возможность наблюдать со стены обугленные развалины и бродивших там могильщиков, которые вывозили тела погибших.
Затем была погрузка на корабль, во время которой Феокрит чуть не надорвать спину, затаскивая в трюмы мешки с продовольствием. Несладким оказался и месяц изнурительного пути вдоль побережья, вначале по Беспокойному океану, а потом по Зелёному морю. Качка и морская болезнь высасывали душу и лишали сил, а желудок так и норовил вытолкнуть обратно любой съеденный кусок пищи. От безделья начались драки и поножовщина среди тех, кто ещё мог стоять на ногах, а не валялся пластом в трюмах. Не все добрались до южного берега Катувеллании: человек сто пошли на корм рыбам.
Мучительным оказался и путь к ставке герцога Редмундского, расположенной в двух сотнях миль к северу от берега. Командиры целыми днями беспощадно гнали отряды, отчего начали дохнуть лошади. Феокрит молился на своего Грома, чтобы тот сдюжил, ведь оставшиеся без коней солдаты, не имея возможность вернуться домой, были вынуждены прислуживать в обозе, чего никому не хотелось.
Когда же нэосская конница соединилось с основанными силами, начались дожди, и армия герцога Редмундского увязла в коричневом болоте дорог. Каждая миля теперь давалась с неимоверным трудом, люди и животные стали простужаться.
Феокрит никогда не был на войне, и лишь понаслышке знал, каково это. Он предполагал, что будет трудно, но не догадывался, насколько. Тяготил даже не сам поход, а та безумная пустота и серость, что вымораживали и выскребали все эмоции из промокшего и продрогшего тела. Люди надрывно кашляли и слабели, многие сдавали. Одно дело — болеть дома у натопленного камина, другое — на чужбине, среди раскисших полей, расхлябанных дорог, под дождливой скверной, посланнойкаким-то недовольным божеством, решившим изничтожить род человеческий. Такова была война. Война с ненастьем, с холодом, с болезнями. Война с лужами и дорогами, которые стали судьбой каждого, кто оказался вплетён в это нелепое шествие в никуда. Ни славы, ни геройства, ни почестей. Феокрит даже не знал, доживёт ли до битвы или протянет ноги в придорожной канаве, скопытившись от простуды или иной хвори.
Но нашлась в этом бессмысленном превозмогании и положительная сторона: трудности сближали людей, сковывая бойцов, впервые увидевшими друг друга пару месяцев назад, чуть ли ни родственными узами. Даже Трюгге, который поначалу был на ножах с Кассием и который искренне полагал, что все южане — жулики и пройдохи, теперь не испытывал злобы ни к Кассию, ни к другим иноплеменникам, вместе со всеми сидел у костра, ел со всеми из одного котла и слушал россказни Мегасфена. Разговорчивостью рыжебородый северянин не отличался, тем более он плохо знал язык, и было сложно понять, что у него на уме. Но враждебности он больше не проявлял.
Копыта лошадей чавкали по склизкой жиже. Дождь стучал по паромасляной ткани плащей и предательски пробирался под одежду. Сквозь сизую пелену измождённой мороси едва просматривались неровные очертания горизонта. По обе стороны дороги бурел лес.
— Ну же, клячи, сдохли что ли? — поторапливал Антип. — Или на прогулку вышли? Поживее, шевелимся.
Десятник не отличался добротой к подчинённым, а дождь сделал его до невозможности раздражительным. Антипа в отряде никогда не поминали хорошим словом, за спиной так и вообще кляли на чём свет стоит. Не лучше солдаты относились и к другим офицерам. Единственный, кто заслуживал редкое скупое одобрения, был капитан Леон, что командовал тетрамерой, в которой служил Феокрит. Это воин имел солидный боевой опыт, и пусть он был из гейтаров, но к временщикам, в отличие от коллег, относился по-человечески, без обычного, свойственного гейтарам, презрения. На подчинённых не орал, расправой за любую оплошность не грозил, да и перед начальством выслужиться не старался.
А другие старались. Леон подчинялся бригадиру Маркусу — вот тот был просто одержим жёсткой дисциплиной и идеей великой армии. Как и остальные командиры, Маркус служил в гейтарах, он отпахал в наёмных войсках лет десять, но в гвардию его не взяли, что, видимо, засело тяжёлой досадой в солдатской душе, и с одной стороны, озлобило, а с другой — заставляло пуще усердствовать перед вышестоящими. Было мало приятного попасться под горячую руку Маркуса — последними словами обзовёт, а то и затрещину даст. Он часто любил выстроить свою бригаду для внезапной проверки, и тогда молодые и неопытные, как правило, получали взбучку за небрежность, да и «старикам» попадало. Одним словом, солдаты его боялись и ненавидели.