Вот тогда я поверил в наше братство — в интернационализм.
Немецкое наступление 1941 года и то, что я видел в освобожденных городах, уничтожало мою веру в интернационализм. И вот поляки, что воевали в своей форме, напоминавшей мне о Пилсудском, о позоре Красной Армии в 1920 году, который сами поляки называли не именем чужого позора, а «Чудом на Висле». Второго чуда не вышло, и мы стояли на Висле, наблюдая, как горит Варшава, а солдаты генерала Берлинга гибли в тщетных попытках закрепиться на том берегу.
У танков не было запаса хода, а в пехоте было по сто человек на батальон.
Я слушал танкиста и вспоминал о том, как плакали эти поляки, смотря на зарево на том берегу. Один из них выл как волк, смотря на отражение огня в воде. Я про себя думал, где он был в двадцатом году, том году, когда я еще не родился — с Пилсудским или с Тухачевским?
Тухачевский в то время уже умирал от рака в Кремлевской больнице, хотя этого, конечно, мы еще не знали. Черт знает, что он думал, читая донесения с фронта, когда русский маршал Жуков завершал его дело под Варшавой спустя четверть века.
Я потом читал воспоминания Тухачевского, явно написанные за него каким-то газетчиком. Воспоминания были гладкие и скучные — для тех, кто умел читать между строк, в них можно было уловить указания на то, как надо теперь относиться к прошлым войнам.
А потом Тухачевский умер — в сорок шестом, и его хоронила вся Москва, за исключением родственников тех маршалов, что он подвел под расстрел. Впрочем, родственников Ворошилова, Буденного и Кулика давно не было в Москве. Да и остались ли они — вот вопрос.
Мы, оставив машину, пошли по бульварам и надолго застряли на одной из лавочек.
Старший брат довольно громко рассказывал, как учился водить Т-28, и на нас оглядывались прохожие. Раньше на таких фронтовиков смотрели с уважением, а теперь я видел неприязнь в глазах прохожих. Мы были шумные и несколько неудобные. Только один человек вдруг остановился и прислушался к нашим крикам.
За ним следовал другой, и я сразу определил, что это не просто подчиненный коротышки в штатском, а охранник. Может, шофер-охранник.
Глаз у меня был наметанный на такие дела.
Человек небольшого роста прислушался к нашим разговорам и вдруг сказал:
— А я ведь трансмиссию для него рассчитывал.
Мы протянули ему початую бутылку. Он помотал головой, а потом все же глотнул.
Я знал этот тип начальников, не ученых, а производственников. Такие лазили в ватниках по цехам и матерились не хуже подчиненных. Они были жестоки, никого не жалели, потому что их никто не жалел. «Сделай или умри» был их девиз, а «Сделай и не умирай» получалось редко.
В общем, я расшифровал этого человека — наверняка директор какого-нибудь уральского завода, танкист, вызвали в Москву на совещание или доклад.
Он, кажется, делал танки «Иосиф Сталин», они заговорили о чем-то своем, броневом. Шофер мялся рядом — одно не укладывалось в мою схему: отчего у этого парня ствол под полой плаща. Шоферы с Урала не ходят по Москве за своими директорами, лелея оружие подмышкой.
Но тут лысоватый Николай Леонидович посмотрел на часы и исчез, будто бы не было его на бульваре.
Старший брат был уже давно и крепко пьян, от чего потерял контроль и вдруг задал мне неприятный вопрос.
— Знаешь, какая самая большая тайна войны? — вдруг спросил он.
Я не знал.
— Самая большая тайна — это одно имя.
— Что за имя? Какой-то шпион?
— Нет, один мальчик. Шпион… Скажешь тоже… Я тебе расскажу — был у нас как-то трудный бой. Мы сейчас выпили, и все подплывает, будто в наш прицел зеркал полированного металла, то есть как спросонку… Но все, что было, я вижу точно — только не могу себе простить: я бы узнал того мальчика из тыщи лиц, а вот как зовут — забыл тогда спросить. Мальчик был лет десяти-двенадцати. Бедовый. Из тех, что верховодят у детей — не то Тимуры, не то Квакины. В прифронтовых городах такие встречали наши танки, как дорогих гостей. Эти пацаны обступали машины на стоянках, носили нам воду ведрами. Вылезешь, весь чумазый, а они выносят мыло с полотенцем к танку. Приносят недозрелые сливы… Сливы сорок четвертого года. Так вот, шел бой за одну улицу. Мы прорывались к площади и попали под немецкую противотанковую батарею: гвоздит — не выглянуть из башен, и черт его поймет, откуда бьет. Тут угадай-ка, за каким домом они примостились — столько всяких дыр! И вдруг к машине подбежал пацан и стучит по броне, орет: «Товарищ командир! Товарищ командир! Я знаю, где их пушка… Я разведал… Я подползал, они вон там, в саду!» И, представь себе, залез на танк, а у меня как раз весь танкодесант выкосили. Стоит парнишка, мимо пули свищут, а у него только рубашонка пузырем. И вот подъехали, и с разворота я зашел в тыл батарее и дал полный газ. Вмял пушки заодно с расчетом в рыхлый жирный чернозем. Мы встали — и я вытер пот. Вокруг была гарь и копоть — от дома к дому шел большой пожар. Ну, я пожал парню руку и сказал: «Спасибо, хлопец». Но вот только как зовут мальчика — я забыл спросить.