Атака не задалась с самого начала: едва наши двинулись, повалил густой снег, да такой, что аж стемнело. Если мы ни черта не видим, то немцам и того хуже, решил Дей, и знай погонял своих. Обе стороны почти одновременно открыли беспорядочную пальбу в молоко, имевшую чисто психологический смысл: немцы все больше дурели, наши все больше зверели. Дей очень надеялся на такой эффект, почему и приказал, не считаясь с пустой тратой боекомплекта, вести массированный огонь с хода. Полный вперед и побольше шуму, а упремся — разберемся. На важность стрельбы с хода обращал внимание танкистов сам Верховный Главнокомандующий, который в наведении шухера кое-что понимал.
Единственным, кто точно знал, куда стрелять, был Беззубцев — однако и его батарея, в свою очередь, выглядела для немцев единственной мало-мальски понятной мишенью. По ней сразу начал садить «ванюша», но быстро заглох: немцы не озаботились перетащить миномет, а он у Беззубцева стоял в списке целей номером первым.
Отстрелявшись, батарея ушла на запасную позицию и там замерла, безуспешно пытаясь выудить из танкистов хоть какие-то свежие целеуказания. Впору было выбираться из леса и ползти к деревне. Но там творилось черт-те что: «тридцатьчетверки» уже ходили у немцев по головам, а орудийная пальба становилась только злее. Кто же знал, что именно тогда, когда нам это было совсем не надо, в деревню вперлась колонна немецкой бронетехники. Танкистам Дея оставалось только развивать успех, не сходя с места: куда ни стрельни, отовсюду лезет противник, а дистанции такие, что разница в бронепробиваемости не играет роли. Лишь бы снарядов хватило. Самым трудным в круговерти и неразберихе было не поубивать своих.
Беззубцева позвали на подмогу, когда он уже весь извертелся: и лезть в деревню не пойми с какого края было неразумно, и сидеть дальше в лесу глупо. Комбат вывел машины на поле, и тут же в батарею едва не врезались две «Пантеры», ехавшие в обход деревни и сослепу заплутавшие.
Будь столкновение лобовым, еще бабушка надвое сказала бы, у кого сегодня праздник. Тот же Домешек, увидав перед собой какую-то непонятную черную кучу, саданул бы в нее болванкой, не раздумывая, — а потом хоть трибунал. Но танки зашли откуда не ждали, сбоку по широкой дуге — там их вроде бы заметили, но вроде бы приняли за наших и вроде бы доложили, мол, кто-то мимо ковыляет, но вроде бы доложили непонятно кому… Немцы, точно зная, что друзей у них здесь нет, едва наткнулись на батарею, разбираться не стали, достойная ли это цель, а принялись лупить самоходкам в борт на пределе скорострельности и за какие-то полминуты сожгли всех напрочь — никто даже не выпрыгнул.
Ледяная тьма ждала артиллеристов.
А во тьме их ждало много такого, чего они не хотели бы знать.
Попади Малешкин «на карты» в другой компании, он бы долго не мог понять, что тут к чему, да и не хотел бы — носился бы, стрелял, побеждал и погибал. Саня еще не навоевался, ему только-только предстояло войти во вкус настоящей боевой работы. И вдруг такие волшебные условия: знай себе бей фашиста да в ус не дуй. Красота — тепло, уютно, чисто, после выстрела никакого задымления в машине, есть не хочется, курить не хочется, ничего не хочется, только воевать. Одна неприятность: даже успешный бой завершался прыжком во тьму. Просто, если тебя не убили, это было не больно. Но притерпеться к ожиданию нового боя во тьме оказалось можно. Тем более в хорошей компании.
Как раз компания и растрясла Саню, заставила очнуться.
Домешек, Бянкин и Щербак навоевались в земной жизни, мягко говоря, до отрыжки. Нет, там-то они готовы были идти до Берлина, но здесь… Здесь больше всего беспокоили два вопроса: куда их, собственно, угораздило, и какая чертовщина с ними «на картах» творится. О самом главном и жутком — что они за выродки такие, которым места нет на Небесах, — говорили редко, полунамеками и шепотом. Сначала надо разобраться, в чем вообще дело.
Щербаку очень не нравилось, что, стоит ему попасть за рычаги, как он превращается в безмозглый придаток машины. Домешек прилипал к панораме, Бянкин знай себе кидал снаряды в пушку. У них не было ни секунды передышки, ни мгновения задуматься — они просто воевали.
— Но ведь надо воевать. Наши же дерутся! — сказал Саня.
— Это правильно — согласился Домешек. — Но я как-то привык воевать своим умом. И ты, лейтенант, тоже. Одно дело — приказ. Совсем другое — как мы его выполним.
Саня вспомнил, как его заклинило на ровном месте, когда надо было отъехать хотя бы метров на двадцать, и призадумался.
В следующем бою они попытались самую малость оглядеться трезвым глазом и начать действовать осознанно. Получалось не очень. Попав «на карту», экипаж будто пьянел. Там все было хорошо. Все было как надо.
Только во тьме все было плохо.
Прошло, наверное, с полсотни боев, прежде чем Малешкин пересилил нестерпимое желание «поехать вон туда» и отдал приказ двигаться в другую сторону, где позиция была очевидно лучше.
Щербак очень хотел его послушаться, но не сумел. Руки не подчинились, сказал он потом. Машина покатилась именно туда, куда настойчиво указывала невидимая стрелка в Саниной голове — и там самоходку немедленно прихлопнули. Это оказалось последней каплей.
В следующем бою Домешек, скрипя зубами и временами кусая себя за кулак, пролез к Щербаку и попытался схватиться за рычаги. Механик такого прямого указания на свою слабость не вынес — то ли зарычав, то ли застонав, он дал по тормозам, и самоходка замерла.
— Ребята! — заорал Щербак. — Я смог!
Тут их сожгли, и этот болевой шок окончательно высвободил экипаж.
В начале следующего боя Бянкин открыл верхний люк и высунулся наружу. И вдруг захохотал.
— Мишка! — позвал он. — Ты только посмотри!
Домешек выставил наверх голову и тоже заржал.
— Да что у вас там? — спросил Саня.
Он уже взялся за защелку своего люка, но было как-то боязно. Мало ли, чего ребята смеются. Может, им смешно, а тебе покажется страшно. А бояться младшему лейтенанту Малешкину надоело — страха он наелся досыта.
— Не поверишь, что у нас там, лейтенант. Громыхало у нас там.
— Чего — громыхало?!
— Ну вот такое Громыхало. Из деревни Подмышки Пензенской области!
Малешкин выпрыгнул из люка, будто на пружине. Когда горят, и то не всегда так выскакивают.
— Здрасте, товарищ лейтенант! — обрадованно приветствовал его маленький солдатик.
— Откуда он тут? — Саня обернулся к Домешеку.
— Спроси чего полегче, лейтенант.
— Давно здесь сижу, — сообщил Громыхало.
— А ты почему там, — Саня ткнул пальцем в небо, — с нами не говоришь?
— А это где? — удивился Громыхало и посмотрел вверх.
И тут наконец-то вся компания как следует огляделась по сторонам.
Через оптику и смотровые щели этот мир выглядел немного странно, а сейчас, чистыми глазами, видно было: он попросту ненастоящий. Словно его нарисовали. Нарисовали прекрасно — ярко, четко, достоверно. Красиво сделали.
В наушниках у Сани бубнил комбат, и толкал в затылок неведомый местный кукловод, повелитель марионеток, да так настойчиво, что руки невольно подергивались, но Малешкину впервые было все равно.
— Кино, — только и сказал Бянкин, провожая взглядом уходящую вперед батарею.
— Кино, — Домешек кивнул. — И немцы.
Громыхало сидел на корме машины, как приклеенный, и когда в самоходку попадало, ничего особенного не чувствовал, только дергался поначалу, а потом вообще привык. Никуда он после гибели машины не возносился, а так и торчал на обугленной броне, пока «зверобоя» не кидало на следующую карту, где тот становился вдруг новеньким и опять шел в бой. Солдат пытался стучаться прикладом в люки, но те оказались заперты, и никто изнутри не отзывался. Еще немного, и Громыхало свихнулся бы от тоски и одиночества. Он был уверен, что угодил в преисподнюю.
— Не дури, — посоветовал Бянкин. — Мы за правое дело сражались, нам в аду не место.