Рота — или, вернее, то, что от нее осталось — добралась уже до Топливного склада и разом порскнула в стороны, обходя длинные вереницы запыленных цистерн по широкой дуге. Стрелять там нельзя, а гореть… гореть лучше и не пробовать. Погребальный костерчик может выйти на славу.
— Сбавить обороты.
Впереди показались два занесенных песком до подбашенных коробок легких французских «Сомуа», подбитых кем-то из «Пензы» пару месяцев назад. Машины эти были в Долине редкостью, и ни одна из сторон так и не раскурочила трофейную броню на запчасти. Зато приметные силуэты служили отличным ориентиром — максимальная глубина, куда добирались разведчики черных. Наверное, где-то и центре их территории стоят так же опаленные «бэтэшки», безмолвные памятники последнему разведывательному рейду отчаянных парней.
— Есть! — вдруг закричал Семашко. — Двое! Переговоры на частоте двенадцать!
В груди сразу стало пусто, и сердце пропустило удар, словно кто-то на мгновение сжал его холодной рукой.
— Миша, назад! Прижмись к французам и держи на холостой! — скомандовал Трегубов и толкнул плечом Иссу Бербатова, заряжающего: — Бронебойный!
— Еще один! Отвечает! И еще, таищ лейнант!
Радист продолжал что-то выкрикивать, отчетливо слышно и без шлемофона в притихшем вдруг танковом нутре, но Степан переключился на ротную частоту.
— Ноль-девятнадцать, два-четыре, не отвечать, радиомолчание. Пусть думают, что я один! Ждать!
— Тула, я — Звезда, что у тебя? Прием!
Далекий голос Коршунова с трудом пробивался сквозь скрежет и вой. А у него станция не в пример мощнее танковой, так что ответ он вряд ли услышит. Помехи такие, будто где-то над головой бушует бесконечная гроза.
В Долине всегда так.
— Звезда! Звезда! Я — Тула!
Молчание. Завывание, шум, визг. Обрывки чужой незнакомой речи.
— Звезда! Я — Тула! Есть контакт! Четыре цели. Как слышите? Прием.
— Вижу цель, — спокойно сказал снизу мехвод Миша.
Трегубов и сам приметил в мутно-рыжем мареве быструю черную тень. Силуэт на мгновение мелькнул в пыльном облаке и снова исчез.
— Спокойно, — Степан привычно высчитывал упреждение по меткам целика. — Он нас тоже слышал. Теперь хочет выманить. Ну, посмотрим, у кого нервы крепче.
— Тула — ведрам: сохранять молчание.
Юркая тень снова сгустилась почти прямо по курсу, поперла вперед, и Миша даже набрал полную грудь воздуха, чтобы закричать, но тут враг резко свернул вправо и, на секунду подставив борт, опять растворился в кисельной, почти осязаемой густоте песчаной взвеси.
— Двойка, — быстро сказал мехвод.
— Согласен. Значит, все-таки разведка.
Бесконечную минуту ничего не происходило, но напряжение внутри танка достигло крайнего предела. Экипаж все понимал.
Снова черный появился, уже не один. По бокам T-II выросли две тени побольше.
— Ноль-девятнадцатый и два-четыре! Бить крайних. Приготовиться-я-я…
В целике показалась еще одна вражеская машина. Первые уже были видны отчетливо, и Трегубов понял, что нарвался-таки на неприятности. Потому что за беззубой «двойкой» грузно катились две «Пантеры». И что-то еще, совсем большое и крайне опасное.
— Рота! Огонь!
Удар. Едкая пороховая вонь. Наглазник прицела кажется теплым.
— Бронебойный!
Где-то рядом в унисон грохочут орудия. Бербатов с усилием ворочает тяжелый снаряд, пинком отправляет вниз дымящуюся гильзу.
— Миша-а-а!
Мехвод все знает сам. Дизель ревет, танк резко сдает назад, цепляя кормой погребенный в песке «Сомуа».
Панораму заволокло пылью, хотя, казалось, куда уж больше… В центре ярким пятном полыхала подбитая «двойка», танк справа закрутился на сбитой гусенице, а левый катил вперед как ни в чем не бывало.
Черные ответили, целясь по вспышкам. Рядом с машиной Трегубова вдруг брызнул искрами повторно подбитый француз, приняв на себя чужую смерть.
— Три «тигра» во втором эшелоне! — передал вдруг «ноль-девятнадцатый», наплевав на радиомолчание.
— Отходить! — рявкнул Степан. Наугад переключил канал и повторил:
— Водовозам — отходить! Ведрам — держать связь со мной и со Звездой! Вызывайте тяжей!
— Две самоходки с правого фланга. Две самоходки спра… — скороговоркой повторил «два-четыре» и замолчал.
— Два-четыре, что у тебя? Живой?
— Попадание… — прохрипел в ответ знакомый голос. — Ничего, командир, трошки повоюем еще…
В целике грузно осел на корму приземистый силуэт: самоходка остановилась, высматривая себе новую жертву. Степан довернул башню и успел первым.
Грохот, грохот, грохот…
Солярная гарь мешается с пороховой вонью, вентилятор не справляется — и в танке становится нечем дышать. Едкий горячий пот течет из-под шлемофона, заливает глаза.
«Штуг» впереди выглядел целым, но не шевелился, застыл на месте: наверное, водитель убит или контужен.
— Тула! Звезда запрашивает силы противника…
Во рту пересохло, и с каждым вздохом кажется, словно в глотку залили вездесущий песок. Лейтенант сглотнул, отчего в горле запершило, и прохрипел:
— Наблюдаемые цели: две «Пантеры», три тяжа, еще две самоходки.
— Вас понял, Тула.
На волне вдруг снова проявился «два-четвертый»:
— Все, командир, отвоевались мы… Покинуть танк!
— Костя!!
— Прощайте, хлопцы!
Трегубов крутанул панораму и успел увидеть, как замерла обездвиженная «тридцатьчетверка» с развороченными катками, как полезли из открытых люков танкисты — трое, не четверо — и как плюнула огнем все еще живая башня. Ответное попадание вырвало с мясом передний люк, но танк еще жил, ствол пушки качнулся, и Степан ярко представил, как в смрадной горячей темноте командир «два-четвертого» досылает снаряд и снова ловит в прицеле ненавистный силуэт. Как оттирает со лба пот, а может, и кровь — и шепчет, шепчет сквозь стиснутые зубы: «Сейчас мы тебя, сейчас…»
Он успел выстрелить еще раз. Не было дела важнее — и он успел.
Но больше судьба не отмерила ему ничего.
«Два-четыре» взорвался.
— Миша, вперед! — Трегубов сжал ручки наводки так, что, казалось, они вот-вот хрустнут под пальцами.
Больше не было приказов, Устава, и даже голос Коршунова не мог сейчас уже ничего изменить. Когда в душе клокочет ненависть, пустота внутри поглощает все, оставляя только добытый кровью боевой опыт и желание бить врага, пока видят глаза, слушаются руки и остаются снаряды и боеукладках.
И еще. Там, за спиной, горстка выживших людей. Своих людей.
Они надеются на тебя, старший лейтенант Трегубов.
А черные силуэты лезут со всех сторон, и многострадальная броня уже третий раз отзывается на рикошеты нестерпимым звоном, оглушительным даже среди дизельного рева. Бербатов мечется от укладки к накатнику, вниз без счета летят пустые гильзы… Миша выписывает фантастические кренделя, и «тридцатьчетверка» все еще может воевать.
Грохот. Горячий тяжелый воздух. Пот. Горький привкус во рту. Ватные ноги. Пальцы содраны в кровь. Ненависть.
Тяжелый молот попадания снова накрывает танк. Пристрелялись, падлы!
В голове эхом отзывается боль, и почти одновременно кричит Миша:
— Семашко контужен!
Нет времени переживать. Второй выстрел подряд уходит мимо, вражеская машина ползет вперед, неудержимо, победно ползет, и лишь песок от близких разрывов бессильно барабанит по черной броне.
— Снаряд! — яростно прохрипел Трегубов.
Лоснящееся от пота лицо Бербатова выплыло из вонючей, густой темноты, сверкнув белыми зубами:
— Йест, командир!
Выстрел! Попадание! «Пантера» вздрогнула, замерла, потом неуклюже сдала назад.