Старик робко оглядел Хун-Ахау и Ах-Миса. Было видно, что юноши ему понравились.
– Как прикажешь, владыка, – ответил он тихим голосом.
– Вот и хорошо, – обрадованно сказал Кавох. – Ну-ка, молодец, – обратился он к Чуэну, – сбегай за Хапай-Каном, попроси его прийти сюда!
Несколько минут прошло в молчании. Хун-Ахау украдкой рассматривал своего будущего отца, и его сразу потянуло к этому тихому, усталому от жизни человеку. Чем-то он напоминал юноше и его погибшего отца, и доброго Вукуб-Тихаша, бесстрашно приютившего в своей хижине преследуемых рабов. Он сделает все, чтобы облегчить жизнь Чинаба, и, быть может, не только его одного, мысленно решил Хун-Ахау.
– А вы что стоите здесь? – вдруг обратился батаб к На-Цину и его сыновьям. – Идите, занимайтесь своими делами!
На-Цин неохотно тронулся с места, все время оглядываясь, – ему очень хотелось узнать, чем кончится эта необычная история. За ним двинулись его сыновья, тоже с неохотой. Но ослушаться батаба было невозможно.
Вновь подбежал Чуэн. За ним торжественно вышагивал небольшого роста сухощавый старик – жрец поселения, Хапай-Кан. Приблизившись к батабу, он начал неразборчиво бормотать молитвы, а потом окропил всех присутствующих «девственной водой». Эту воду Хапай-Кан и его помощники собирали вдали от населенных мест, в пещерах, где она капала со сводов. Окончив обряд, жрец посмотрел на батаба. Тот кратко изложил историю пришельцев и приказал Хапай-Кану определить счастливый день для обряда усыновления.
Старик пожевал сухими губами, раздумывая, а затем произнес высоким дребезжащим голосом:
– Прежде всего эти пришедшие юноши должны пройти обряды очищения. Начать им придется с трехдневного поста. Потом они принесут малую кровавую жертву… – Жрец постепенно вдохновлялся, перечисляя предстоящие испытания, глаза его заблестели. – Потом…
– Что будет потом, они узнают в свое время, – перебил батаб Хапай-Кана. – А пока запри их в святилище для поста. Идите за ним, – обратился он к юношам, указывая на жреца. – А ты, Чинаб, останься здесь, мне еще нужно поговорить с тобой!
Юноши склонились перед батабом, махнувшим им на прощание рукой, и отправились за жрецом.
Хапай-Кан шел, размахивая руками, и раздраженно ворчал вслух:
– Конечно, я не великий жрец Киригуа и мне можно приказывать. Но почему он не приказывает великому жрецу? Потому что он всего-навсего батаб Чаламте, а не правитель… О жаба, проглотившая посланца!
Слушая его ворчание, Хун-Ахау внутренне улыбался. Несмотря на сердитый голос, старик казался скорее смешным, чем грозным. И вообще все вокруг казалось Хун-Ахау приветливым и веселым. И хижины жителей Чаламте. И солнечные пятна на листьях деревьев. И доброжелательные улыбки встречавшихся на их пути людей.
Неожиданно Хун-Ахау поймал быстрый, полусмущенный, полулукавый взгляд, брошенный на него девушкой, стоявшей у двери одной из хижин, мимо которой они шли. Хун-Ахау узнал ее – это была Иш-Кусам. «Ласточка», – подумал он. И селение Чаламте сразу стало для юноши словно роднее и привлекательнее.
Глава двадцать вторая
СПУСТЯ ТРИ ГОДА
Но уже наступала заря, и начал багроветь край неба.
С того памятного дня, когда Хун-Ахау и Ах-Мис, безвестные юноши, впервые пришли в Чаламте, прошло три года. Сильные, ловкие, трудолюбивые, успевшие, несмотря на молодость, многое повидать, они быстро снискали уважение и симпатии большинства жителей поселка. У обоих вскоре появились друзья. А потом пришла и любовь. Женой Хун-Ахау стала стройная Иш-Кусам. Обзавелся семьей и великан Ах-Мис, взявший в жены самую миниатюрную девушку в селении. Оба стали отцами. У Хун-Ахау рос сын, названный в честь навсегда ушедшего друга Шбаламке. Когда же у него родилась дочка, девочке дали имя в память погибшей бабушки – Иш-Субин. Почти одновременно и у Ах-Миса в хижине появился крошка Укан.
Хун-Ахау и Ах-Мис жили, как некогда жили их отцы, простые земледельцы: они много трудились и мало отдыхали. И с каждым днем они все больше и больше привыкали к Чаламте, точно родились и выросли в этом селении.
Просыпаясь на рассвете в хижине, еще не освободившись от объятий сна и навеянных сновидений, Хун-Ахау представлял, что он в родительском доме. Казалось, что сейчас он услышит голос отца, увидит мать. Как и в детстве, вкусно пахли только что испеченные кукурузные лепешки. Такую же вареную фасоль, как та, что готовила мать, подавала ему теперь утром заботливая Иш-Кусам.
В Чаламте, как и в селениях, окружавших Ололтун, мужчины поутру шли в поле, где зеленели ровные ряды кукурузы – самого большого сокровища земледельцев. И так же золотило солнце ее листья и сушило надломленные початки, когда приближалась пора сбора урожая.
Иногда во время работы Хун-Ахау посещали неспокойные мысли. Часто задумывался он над тем, что его юношеские желания сбылись, правда, только наполовину. Как и его прапрадед, он совершил большое путешествие. Но не нашел каменную голову, не нашел и зарытых около нее сокровищ. Впрочем, это не совсем так. Ведь нефритовый топорик, который ему подарила Эк-Лоль, был некогда найден возле каменной головы…
Отец говорил, что ему суждено стать воином, а он мечтал быть простым земледельцем. И вот он стал им – но раньше, хоть и недолго, был воином…
Он земледелец, так почему же так неспокойно бывает у него на душе? Почему чужая боль так близка ему? Он не может уснуть, если знает, что после уплаты подати, в соседней хижине поселились голод и нужда. Не раз и не два, проходя мимо каменных домов батаба и жреца, Хун-Ахау ловил себя на том, что с неприязнью думает об их обитателях.
Кстати, пророчество простодушного Ах-Миса не сбылось. Батаб никогда не обращался к Хун-Ахау за советом. А самому Хуну не раз приходилось поломать голову – как вовремя уплатить батабу подать, сделать нужный подарок жрецу и, не обрекая семью на голод, выплачивать ежегодные подати Копану.
Неспокойные мысли и постоянные заботы избороздили лоб Хун-Ахау ранними морщинами. Впрочем, он не только думал, не только молчал…
Вот окончился день. Умолкли голоса женщин и ребятишек. Черным покрывалом укутала землю ночь. Тихо в Чаламте. Только ветерок чуть слышно шелестит в густой листве, точно шепотом поверяет какую-то тайну.
Слышится шепот и в одной из хижин. Это Хун-Ахау беседует с пришедшими к нему друзьями, рассказывает им о своем прошлом. О тех незабываемых днях, воспоминания о которых никогда его не покидают. Внимательно слушают собравшиеся трагическую историю людей, отважных и свободолюбивых, решившихся на неслыханное. Слушают тихо, затаив дыхание. Лишь изредка приглушенный вздох или возглас удивления раздается в хижине.
Перед мысленным взором собравшихся предстают картины, одна удивительнее другой. Им кажется, что они видят ночной Тикаль, великий Тикаль, око мира. Пустынные улицы и темнеющие на фоне предрассветного неба вершины пирамид, увенчанные величественными храмами. Видят они и толпу рабов, поспешно покидающих город. Слышат гулкие шаги приближающейся стражи… Восставшие уже покинули город… Вздох облегчения вырывается из груди Чуэна, самого младшего из пяти сыновей На-Цина. Все пятеро стали друзьями Хун-Ахау. Особенно старший, Маник.
Хозяин хижины продолжает свой рассказ. Нелегко говорить о поражении рабов, о своих ошибках…
– Быть может, такова была воля богов? – слышится чей-то дрожащий голос.
– Счастлив тот, к кому милостивы боги, – шепчет другой.
– Может, плохо просили жрецов, и они не передали той просьбы богам,.. – размышляет третий.
Хун-Ахау молчит. Как поведать людям свои трудные думы, сомнения? Дорогой ценой досталось ему прозрение. Он уже давно не верит жрецам. И разве не был он сам свидетелем того, как покинули боги его родных, его друзей, не помогли им в страшный час испытаний…