Он это делал всегда, когда его занимал какой-нибудь стих, удавшийся ему, или почему-нибудь запавший ему в душу. Он, напр., в Тригорском беспрестанно повторял:
Посещая меня, он рассказывал иногда о своих беседах с друзьями и однажды, встретив у меня Дельвига с женою, передал свой разговор с Крыловым, во время которого, между прочим, был спор о том, можно ли сказать: бывывало? Кто-то заметил, что можно даже сказать бывывывало. “Очень можно, проговорил Крылов, да только этого и трезвому не выговорить!”
Рассказав это, Пушкин много шутил. Во время этих шуток ему попался под руку мой альбом – совершенный слепок с того уездной барышни альбома, который описал Пушкин в Онегине, и он стал в нем переводить французские стихи на русский язык и русские на французский.
В альбоме было написано:
Пушкин перевел:
Под какими-то весьма плохими стихами было написано: “Ecrit dans mon exil” \'7bНаписано в моем изгнании (фр.)\'7d. Пушкин приписал:
Дмитрий Николаевич Барков написал одни всем известные стихи не совсем правильно, и Пушкин вместо перевода написал следующее:
Так несколько часов было проведено среди самых живых шуток, и я никогда не забуду его игривой веселости, его детского смеха, которым оглашались в тот день мои комнаты.
В подобном расположении духа он раз пришел ко мне, и, застав меня за письмом к меньшей сестре моей в Малороссию, приписал в нем:
В этот самый день я восхищалась чтением его Цыган в Тригорском и сказала: “Вам бы следовало, однако ж, подарить мне экземпляр Цыган в воспоминание того, что вы их мне читали”. Он прислал их в тот же день, с надписью на обертке всеми буквами: Ея Превосходительству А.П. Керн от господина Пушкина, усердного ея почитателя. Трактир Демут, № 10.
Несколько дней спустя он приехал ко мне вечером и, усевшись на маленькой скамеечке (которая хранится у меня как святыня), написал на какой-то записке:
Писавши эти строки и напевая их своим звучным голосом, он при стихе:
заметил, смеясь: Разумеется, с левой, потому что ехал назад.
Это посещение, как и многие другие, полно было шуток и поэтических разговоров.
В это время он очень усердно ухаживал за одной особой, к которой были написаны стихи: “Город пышный, город бедный…” и “Пред ней, задумавшись, стою…” Несмотря, однако ж, на чувство, которое проглядывает в этих прелестных стихах, он никогда не говорил об ней с нежностью и однажды, рассуждая о маленьких ножках, сказал: “Вот, например, у ней вот какие маленькие ножки, да чёрт ли в них?” В другой раз, разговаривая со мною, он сказал: “Сегодня Крылов просил, чтобы я написал что-нибудь в её альбом”. – “А вы что сказали?” – спросила я. “А я сказал: Ого!” В таком роде он часто выражался о предмете своих воздыханий».
Одно из любопытнейших суждений Пушкина: «Жалуются на равнодушие русских женщин к нашей поэзии, полагая тому причиною незнание отечественного языка: но какая же дама не поймет стихов Жуковского, Вяземского или Баратынского? Дело в том, что женщины везде те же. Природа, одарив их тонким умом и чувствительностию самой раздражительною, едва ли не отказала им в чувстве изящного. Поэзия скользит по слуху их, не досягая души; они бесчувственны к её гармонии; примечайте, как они поют модные романсы, как искажают стихи самые естественные, расстроивают меру, уничтожают рифму. Вслушивайтесь в их литературные суждения, и вы удивитесь кривизне и даже грубости их понятия… Исключения редки».