Федор Раззаков
Богини советского кино
Великолепная Люся (Людмила Гурченко)
Людмила Гурченко родилась в Харькове 12 ноября 1935 года. В семье она была единственным ребенком. Ее отец — Марк Гаврилович Гурченко — в молодости учился в музыкально-драматическом институте, профессионально играл на баяне. Вместе со своей женой — Еленой Александровной Симоновой (когда они познакомились, ей было всего 16 лет и она училась в школе) он выступал как баянист на различных массовых мероприятиях, школьных утренниках. Поэтому, по словам самой Гурченко, она родилась в музыкальной семье.
Вспоминает Людмила Гурченко: «Имя свое я получила за два часа до рождения. Испуганный папа отвез маму в роддом, что был на Пушкинской улице, а сам „на нервной почве“ побежал в кино. Тогда на экранах с огромным успехом шел американский приключенческий фильм „Акулы Нью-Йорка“… Герой фильма, красавец Алан, совершает чудеса — спускается по канату с самолета на крышу несущегося поезда, в котором увозят его похищенную возлюбленную, прелестную Люси. После сеанса потрясенный папа примчался в роддом и срочно передал маме записку: „Лель! Детка моя! Если в меня будить орел, назовем Алан. Если девычка, хай будить Люси…“»
Семья Гурченко в те годы жила в доме № 17 по Мордвиновскому переулку, в подвальной комнатке. Туда и привезли новорожденную.
В 1941 году, когда грянула война, отец семейства ушел на фронт. Маленькая Люся осталась с мамой в Харькове. 24 октября 1941 года в город вошли фашисты. Как вспоминала Л. Гурченко:
«Главным местом всех событий в городе был наш Благовещенский базар. Здесь немцы вешали, здесь устраивали „показательные“ казни, расстрелы…
Я не могла смотреть, как выбивают скамейку и человек беспомощно бьется. Первый раз я еще ничего не знала. Я не знала, что такое „казнь через повешение“. И смотрела на все с интересом. Тогда мне стало нехорошо. Что-то снизу поднялось к горлу, поплыло перед глазами. Чуть не упала. Потом я уже все знала… Я боялась повторения того состояния. Я уткнулась лицом в мамин живот, но вдруг почувствовала, как что-то холодное и острое впивается мне в подбородок. Резким движением мое лицо было развернуто к виселице. Смотри! Запоминай! Эти красивые гибкие плетки, похожие на театральный стек, мне часто потом приходилось видеть. Их носили офицеры.
Тогда мне было шесть лет. Я все впитывала и ничего не забыла. Я даже разучилась плакать. На это не было сил. Тогда я росла и взрослела не по дням, а по часам».
15 февраля 1943 года Харьков наконец был освобожден Красной Армией. Однако уже через две недели немцы вновь захватили город. Их власть после этого продержалась до 23 августа. А 1 сентября Людмила пошла в первый класс 6-й харьковской школы. Что вспоминает она о тех днях?
«Маме было не до меня. Жива, здорова, не болею — это главное. А что там у меня внутри — этим никто не интересовался. Маме я была непонятна. А если и понятна, то сильной схожестью с папой, которая ее раздражала. „Оба идиоты“, — вырывалось у нее…
Мама устроилась в кинотеатр имени Дзержинского работать ведущей „джаз-оркестра“, который играл публике перед сеансом. И я после школы — в кино. С собой приводила полкласса. Фильмов было мало. Их так подолгу крутили, что, бывало, один и тот же фильм мы смотрели раз по пятьдесят! Сколько раз я видела фильмы „Аринка“, „Иван Грозный“, „Истребители“, „Два бойца“ и, конечно, „Большой вальс“!
Первый раз после этого фильма я поняла, что мама была права, когда говорила папе, что „Люся — девочка некрасивая“. Да, она права. Все так. Карла Доннер мне показалась такой чудной! Я поняла несовместимость своих „полетов“ и реального отражения в зеркале. На время я даже перестала подходить к нашему „волнистому“ зеркалу…»
Осенью 1944 года 9-летняя Люся Гурченко сдавала экзамен в музыкальную школу имени Бетховена. На экзамене она спела строгим экзаменаторам две песни: «Про Витю Черевичкина» и «Встретились мы в баре ресторана». Ее выступление было настолько трогательным, что преподаватели единогласно зачислили ее в первый класс музыкальной школы.
В сентябре 1945 года в родной Харьков с фронта вернулся отец Люси. Вот как она сама вспоминает тот день:
«Все эти годы я ждала папу, столько раз по-разному рисовала себе его приезд с фронта. А теперь все — его голос, и его поза, и серая ночь, и жалкая, испуганная мама — все-все-все не соответствовало чуду, которое я связывала со словом „папа“.
Схватил меня на руки, подбросил в воздух: „У-у! Як выросла! Якая богинька стала, моя дочурочка. Усю войну плакав за дочуркую…“ И залился горькими слезами, „что мою дочурку, мою клюкувку мать превратила в такога сухаря, в такую сиротку“».