Едва надкусив свое яблоко с числом «220», Курт спрыгнул с кровати. Затем провел несколько раз щеткой по одежде, почистил обувь и проверил каждую пуговицу на пиджаке. В первый раз, пока он не объяснил мне смысл этой сокровенной хореографии, мне стало смешно. «Пуговицы рубашки всегда застегиваю снизу доверху, чтобы не спутать». Брюки он надевал с левой ноги, потому что на правой ему было легче удерживать равновесие, и всегда старался находиться как можно меньше в неустойчивом состоянии. И так – каждое мгновение жизни.
Затем безропотно надел мятую рубашку. Стало быть, не врал, действительно собирался работать, потому как не позволил бы себе появиться в расхристанном виде в матушкиной гостиной. Одеваясь у лучших портных Вены, он был сама элегантность. Марианне не нравилась роскошная богемная жизнь некоторых студентов. Своих сыновей она считала чем-то вроде визитной карточки, свидетельствующей об успехе Гёделей. В конечном счете текстиль был их семейной традицией, а дела отца семейства, прошедшего путь от бригадира до директора фабрики, процветали. А вот меня вряд ли можно было поставить в пример. Несмотря на все старания, мой туалет всегда оставлял желать лучшего: чулок со стрелкой, неудачный покрой рукава, сомнительный оттенок перчаток. В то же время мой вид, когда я вставала с постели, по мнению Курта, был достаточно привлекательным для того, чтобы не изводить меня своими маниями. В его глазах все приобретало невероятные пропорции, но вот терроризм в одежде он применял исключительно к себе. То, что я вначале посчитала снобизмом или буржуазными пережитками, на самом деле оказалось условием выживания. Курт надевал свои костюмы, чтобы бросить вызов миру. Без них он стал бы бестелесным. Он каждое утро облачался в свои доспехи человеческого существа. И, поскольку они провозглашали его адекватность, им полагалось быть безупречными. Позже я поняла: он так мало верил в собственное психическое равновесие, что разбивал свою повседневность на обыкновенные, ничем не примечательные ячейки: нормальный костюм, нормальный дом, нормальная жизнь. Я тоже была женщиной обыкновенной.
7
«Но ведь сегодня не мой день рождения». Адель никак не хотела снимать чепчик. Чтобы не показывать усеянный пигментными пятнами череп. Энн встала на колени и сделала вид, что ищет в сумочке зеркальце, хотя на самом деле уже его нашла. А когда встала, на голове миссис Гёдель уже красовался ее подарок: серый тюрбан с нежнейшим голубым оттенком.
– Да вы просто красавица, Адель! Так похожи на Симону де Бовуар. Он очень гармонирует с цветом ваших глаз.
Пожилая дама самодовольно оглядела себя в зеркальце:
– Вы назвали меня по имени. У меня с этим проблем нет. Единственное, не пользуйтесь им применительно к обстоятельствам, я еще не старуха и из ума пока не выжила.
Она развернула маленькую бумажку и разгладила ее, превратив в идеальный квадрат.
– Глэдис не удержится и обязательно заметит, что он меня старит.
– И давно вас беспокоит мнение других?
– Она выглядит безобидно, но на самом деле сущая зараза. Постоянно роется в моих вещах.
– Полагаю, я поняла ваш посыл.
– Внутри Глэдис сокрыт яд. Если видеть ее слишком часто, в конечном счете можно отравиться. К тому же она высосала все силы из трех мужей.
– И продолжает охотиться.
– Некоторые не отступаются от своего никогда.
Она вытерла зеркальце рукавом и вернула его Энн.
– И во сколько оценивается ваша щедрость? Знаете, девушка, я родилась не вчера и прекрасно знаю, что каждый подарок имеет свою цену.
– К научному архиву Гёделя он не имеет никакого отношения. Прошу прощения, мне хотелось бы задать вам вопрос личного плана. Я все спрашиваю себя… о чем вы могли говорить с мужем?
– Вы без конца извиняетесь. Это утомляет.
Адель вновь свернула бумажку и положила ее под подушку. Энн, не зная куда девать руки, сложила ладони вместе и сжала их бедрами.
– Чем занимаются ваши родители?
– Преподают историю, и мама, и папа.
– Конкуренты?
– Коллеги.
– Какими бы интеллектуалами ни были ваши родители, могу поспорить, что по воскресеньям они прогуливаются, держась за руки.
– Они подолгу друг с другом разговаривают.
Она соврала, даже глазом не моргнув. Если быть до конца откровенной, то слово «разговаривали» нужно было заменить глаголом «кричали». Для них всё без исключения, даже собственный ребенок, превращалось в предмет ожесточенного спора. Когда они не схлестывались прилюдно, публичные доклады одного неизменно отражались эхом на работе другого. И только когда дочь поступила в университет, заключили молчаливое перемирие. Каждый пометил достаточно обширную территорию для выражения собственного величия: Рэчел укатила в Беркли, на западное побережье, Джордж взял штурмом Гарвард, расположенный в его родных краях, а Энн осталась в Принстоне, одна в городе, из которого всегда мечтала уехать.