В одном тем не менее он был уверен. Ему ни разу, и при детях, и без них, не удалось ни избавиться от них усилием воли, ни помешать им появиться вновь.
И ведь что он только не делал! На какие только уловки не шел! Все впустую!
Было дело, однажды он и впрямь замахнулся на них тростью и тряс ею в воздухе, как сумасшедший, — но привидение не пришибить, не оглоушить, не уложить у своих ног. В результате — разбил глазурованную вазу, которой особо гордилась Рахела. (Утверждала, что эту вазу привезли из Ауринии в подарок ее отцу.) Представьте себе безумца, собирающего, рыдая, трясущимися пальцами осколки. Его тарабарщину в адрес пришельцев — уж не пытался ли он изгнать их заговором, словно нечистую силу.
Если даже предположить, что это была не тарабарщина, он все равно не вспомнил бы этих слов, потому что слов таких никогда прежде не знал.
Послушать только, как этот безумец упрашивает детей проявить хоть каплю милосердия. Я, мол, старый, а вы дети малые, так зачем вам являться и мучить меня. Моя песенка спета, а вам еще жить и жить…
После чего безумец смеется, не над ними, над собой, и бьет себя по лбу.
Коб с ужасом думал: а что, если бы галлюцинации были иного рода, устрашающие и омерзительные: чудовища всякие, бездны и пропасти, реки крови, всевидящее Божье око… А к нему наведываются существа юные, на вид безобидные, даже домашние и совершенно равнодушные к нему. Но он осознавал, что боится этих детишек и в их присутствии ощущает собственную ущербность. С самого начала он был убежден: если проговорится кому-нибудь, хотя бы и Элизабет, родные тут же решат, что он выжил из ума, и станут обращаться с ним, как с идиотом. А он повидал и в родном городе, и в других местах, как в таких случаях поступают с людьми, даже с друзьями, будь то старик, старуха, а то и молодой сумасшедший, свяжут по руками и по ногам, станут бить кнутом и морить голодом, чтобы изнурить темные силы, поселившиеся в человеке. А то и в деревню отвезут, сдадут под надзор продажных и злобных «попечителей».
Нет уж, благодарствуйте. Тут Кобу пришло в голову, что даже такой поворот в жизни может не повлиять на упрямых призраков, — так что благодарствуйте вдвойне. По правде говоря, до сих пор он видел их только в своем доме, больше нигде. Но если он переберется в другой дом или другой город, что им помешает последовать за ним? Если они могут проходить сквозь стены, исчезать в мгновение ока и тут же появляться снова, быть видимыми для него и не видеть его, разве помешает им простая уловка Коба (к примеру) пожить у дочери или, скажем, где-нибудь еще подальше от своего дома — они и там прекрасно устроятся.
В общем, ему оставалось только ждать и надеяться, что эта «фаза» (так он назвал бы подобные обстоятельства, случись все это не с ним) окончится так же внезапно, как началась. Между тем он разными способами пытался перехитрить своих гостей: уходил из дома, громко играл на ребеке[2], не раздвигал занавески на окнах — пусть думают, что в доме никого нет, и еще молился, прося помощи у Бога, в которого не верил. (Стоит ли упоминать, что Он неизменно не отвечал на просьбы Коба.) Поскольку призраки не являлись, когда в доме бывала Элизабет, он начал подумывать, что, возможно, лучше поселить ее в доме, а не отсылать, когда вся дневная работа выполнена.
Бродя по улочкам и переулкам города и по полям за его чертой, Коб мучился очевидным и в то же время глупым вопросом: нуждаются ли дети в его присутствии в доме или они являются туда даже тогда, когда его нет?
Бывало, он поспешно возвращался в дом, чтобы застать их врасплох, подловить в то время, когда им кажется, что он их не видит. Но и тут ему ни разу не повезло.
Давным-давно, еще юношей, Коб читал яванитскую легенду о человеке, которого преследовали свирепые зловонные существа, так называемые Эвмениды, или Фурии. То были призраки из его прошлого, терзавшие его совесть. Он убегал от них, а они неотступно следовали за ним. И вот однажды он перестал от них убегать: рассказал людям о своих мучителях и признался в преступлении, которое навлекло на него гнев Фурий. Лишь только человек сознался — о чудо! — мучители обернулись помощниками, понимавшими его с полуслова. Изменилось и название существ, их стали величать Добрыми гениями. Вдобавок они помогли построить (если Кобу не изменила память) замечательный новый город, где воцарилась справедливость.
Коб был не вполне уверен, что имеет основания сравнивать себя с героем древней легенды. Еще большие сомнения обуревали его насчет того, можно ли сравнивать посещавших его детишек с мифическими летучими чудовищами.