— Рад с тобой познакомиться, — выдавил отец Коллинз. — Я много о тебе слышал.
Движением глаз Томми пригласил его пройти, и отец Коллинз, сознавая свое недомыслие, торопливо приблизился к юноше, надеясь, что его поспешность заменит просьбу о прощении, и уселся на краешек стула. Теперь он понял, что стул был приготовлен специально для него, мать Томми подумала об этом заранее и поставила стул там, где ему надлежало находиться. Священник решил, что следует держаться официально, и скромно сложил руки на коленях.
— Теперь мы можем поговорить, — сказал он.
Юноша вложил в свой выдох все, что мог.
— Мне трудно говорить. Нужно много сил. Извините.
— Не надо извиняться. Прошу тебя, не извиняйся. Когда почувствуешь, что готов, можешь исповедаться.
— В инвалидном кресле. Трудно грешить.
— Может быть, в этом твое преимущество. Я так думаю. Хотя, возможно, в таком положении нет никаких преимуществ.
— Нет, — сказал Томми. — Никаких.
Священник подумал, что подобное признание труднее выслушать, чем произнести. Большинство не любит правды. Нам нравится слушать лишь истории успеха. Рассказы о победах. Считать, что стакан наполовину полон.
— Я ценю твою искренность, — сказал он.
— Быть парализованным. Без рук и ног. Паршиво.
— Нисколько не сомневаюсь.
— В фильмах. Про калек. Все кончается. За два часа.
— Думаешь, есть такие фильмы?
— Нет. Слишком скучно. Ничего не происходит.
Отец Коллинз мрачно кивнул. «Вообще-то, парень не совсем прав, — подумал он. — Дэниел Дэй-Льюис в фильме „Моя левая нога“, Том Круз в фильме „Рожденный четвертого июля“, „Доктор Стрейнджлав“ с Питером Селлерсом. Впрочем, как справедливо заметил Томми, калеки способны вызывать интерес на протяжении двух часов, не более того, — фильм окончен, слава Богу, хватит, идемте скорей на улицу».
— После того как я. Исповедался. В последний раз. Я сказал Богу. Чтобы он шел к черту. Я говорил это. Тысячу раз. Не меньше.
— Думаю, Бог не осудит тебя за это. Он дал тебе такое право. Говорю это как священник. Бог не станет на тебя гневаться. Но Он, несомненно, рад, что ты признался в этом. Скажи, тебе по-прежнему хочется проклинать его? Это важный вопрос.
— Да. Не слишком часто. Иногда.
— Хорошо. Это прогресс. В качестве епитимьи ты должен поразмыслить о первой из десяти заповедей.
— Ладно.
— Скажи, что ты разглядывал, когда я вошел? Там, за окном?
— Я думал. Про всякую ерунду.
— Какую ерунду?
— Про мои легкие. Они пересохли.
— Только про это?
— Занафлекс.
— Занафлекс?
— Лекарство. Чтобы не дергаться.
— О чем еще?
— Мой мешок. Он воняет.
— Тебе это только кажется.
— Тент для грузовика.
— Что насчет него?
— Мы ездили с ним. В Монтану. На родео. Мне было одиннадцать.
— Кто ездил?
— Отец. И я.
— Тебе понравилось?
— Это было. Хорошее время.
— Значит, у тебя есть приятные воспоминания?
— Их мало.
— В основном неприятные?
— В основном. Плохие.
— Почему?
— Мой отец. Был злым. Со мной.
— Мне жаль это слышать, — сказал отец Коллинз.
Юноша ничего не ответил. Они сидели, вместе слушая, как работает аппарат искусственной вентиляции, и это напоминало китайскую пытку водой. Отец Коллинз испытывал отчаянную жалость и чувствовал себя совершенно беспомощным. В конце концов, он был всего лишь человеком, а не волшебником, не святым, не чудотворцем и не ангелом.
— Не хочу тебя утомлять, — сказал он. — Вижу, что тебе тяжело разговаривать.
— Да. Извините. Мне очень жаль.
— Позволь мне сделать кое-что еще.
Пробормотав скороговоркой формулу отпущения грехов, священник достал из кармана маленькую серебряную коробочку, в которой он принес Тому-младшему преосуществленный хлеб для евхаристии.
— Погодите, — прошелестел юноша. — Не прикасайтесь. Я могу. Заразиться.
— Что же мне делать?
— Вон там. Перчатки.
Отец Коллинз вымыл руки над раковиной. Рядом стояла коробка с хирургическими перчатками; он взял пару перчаток и надел их. Вентиляционный аппарат продолжал свою дьявольскую работу, напомнив ему фильм «Изгоняющий дьявола». Немного успокоившись, отец Коллинз сел на прежнее место. Взяв Томми за руку, он спросил: