Его придавило к земле, такого крошечного по сравнению с ней. Он почувствовал, как увядает под её взглядом. Он был таким незначительным, мелким. Он был идиотом, круглым дураком. Волшебная Чума сделала его не человеком…
— Наслаждайся её словами, — сказал Ривален, обхватив ладонями голову Сэйида.
Но Сэйид по–настоящему превратил себя во нечто нечеловеческое, когда убил своего брата. Потекли слёзы.
— Твоя горечь — сладкий нектар для госпожи, — сказал Ривален, и его пальцы погрузились в голову Сэйида, надавили.
Боль пронзила череп Сэйида. Он почувствовал, что глаза готовы выскочить из глазниц. Рот широко распахнулся в беззвучном крике, и страницы книги, парившие в воздухе перед ним, ринулись туда, в открытую глотку, одна за другой, наполняя его нутро, набивая его, как чучело.
Он закашлялся, задохнулся, он не мог дышать, не мог дышать, и всё время он чувствовал, что Шар следит за ним полными презрения глазами.
Ривален сжимал в руках тряпичную куклу, пустого человека, которого теперь можно было использовать лишь как сосуд для перевода божественного языка «Листьев одной ночи». Не совсем труп, но и не совсем живой.
— Свет ослепляет, — сказал Ривален, цитируя одну из Тринадцати Истин Шар, и направил тёмную, нечистую энергию в безвольное тело Сэйида. — Только во мраке зрение проясняется.
Тело Сэйида содрогнулось, зарядившись зловредной энергией. Ривален отпустил его, и Сэйид осел на землю, как кающийся грешник — спиной к небу, глазами к земле, навеки подвешенный между жизнью и смертью, не способный ни на одно, ни на другое.
Горечь и отчаяние Сэйида, неотъемлемое ядро его существования, были теми реагентами, что превратят слова Шар во что–то, что способен будет понять ночной провидец.
Жадно ожидая откровения, Ривален разодрал плащ и рубаху Сэйида, содрал с него доспехи, отбросил их в сторону, обнажая голую кожу спины. Мелкие чёрные полосы дрожали под кожей Сэйида, заставляя её пузыриться и искажаться — чернила злобы Шар. Полосы скручивались и завивались, превращаясь в крошечные буквы, складываясь в слова, а слова складывались в обещания.
Ривален жадно читал их, священные слова своей богини, записанные во мраке на коже мужчины, пойманного в бесконечном отчаянии. Он колебался между воодушевлением и опасением. Преобразившиеся слова «Листьев одноч ночи» должны предвещать момент величайшего триумфа Шар и момент её величайшей слабости.
Он подался вперёд, провёл дрожащим пальцем по спине Сэйида, читая написанное там. Тени текли с кожи Ривалена, знание — с кожи Сэйида.
Начав чтение, Ривален стал понимать. И начав понимать, он стал смеяться.
Падал дождь. Гремел гром. Клубились тени.
Он посмотрел в око Шар и заплакал.
— Всё бессмысленно, — сказал он, цитируя четырнадцатую, тайную Истину. — И ничто не длится вечно.
Он встал, ветер трепал его плащ и волосы, и посмотрел на запад через плечо.
Они придут, и их горечь будет сладким нектаром для госпожи.
— Беги к отцу, маленький Кейл, — сказал Ривален. — А потом приведи их всех ко мне.
Ответом на слова Ривена стала удивлённая тишина. Её нарушил Герак.
— Это безумие. Ты не можешь, Васен. Эта битва богов, а не людей.
— Он должен, — сказал Ривен, и взгляд его единственного глаза впился в Васена. — Ты должен.
— Я сделаю это, — без тени сомнения сказал Васен. — Когда?
— Сейчас, — ответил Ривен.
— Разумеется, я тоже иду, — произнёс Орсин.
— Ну конечно, — сказал Ривен. — Прошло сто лет, а вы, теневые ходоки, остались всё такими же. Стальные яйца и ни капли здравого смысла.
Орсин ухмыльнулся.
— Комплимент от бога?
— Понимай как хочешь, — ответил Ривен, но его тон указывал, что это действительно задумывалось как комплимент.
— Герак, ты останешься здесь, — сказал Васен, потом посмотрел на Ривена. — Он ведь может остаться?
Ривен пожал плечами.
— Конечно, но я не смогу за ним приглядывать. Нам нужно выступать. Пошли.
Он прошёл через дверь и направился вниз по коридору, и трое мужчин последовали за ним.
— За мной не нужно приглядывать, — фыркнул Герак.
— Если останешься здесь, то может, и нужно, — отозвался Ривен.
Через десять шагов Герак сказал:
— Я пойду тоже.
— Герак… — начал Васен.
Герак оборвал его.