За 10 лет до 50-летия
Опять проснулся в пять утра с ясным ощущением резких перемен на рубеже столетий. К шести утра в голове скопилось множество мыслей по поводу состояния экономики и общества, и наконец, к семи часам пришел к выводу, что переходный период может затянуться на очень долгое время, возможно, до середины века. Но самое ужасное заключается в том, что мое нутро неистово сопротивляется этим переменам. Я начинаю физически ощущать неполноценность своей физиономии на улице. Прохожие оборачиваются и провожают меня недовольным хмурым взглядом — откуда только взялся этот выродок в очках на длинном носу? В магазине женщина с тремя сумками полными продуктов обложила меня матом за то, что я открыл и придержал перед нею дверь. Надо быть осторожным — ни в коем случае не выявлять свою смятенную трагическую сущность.
Прочитал у Алексея Толстого: «… Так печалит закат над русскими реками. И еще грустнее глядеть на убегающую на закат дорогу: бог знает, откуда ведет она, бог знает — куда, подходит к реке, словно, чтобы напиться, и вновь убегает, а по ней едет… телега ли? — не разберешь, да и не все ли равно.» Действительно, какие могут быть реформы, если люди до сих пор не знают, куда ведет дорога…, да и не все ли равно?
Еще 4 года до этого
Вообще не могу уснуть. То ли жара мешает, то ли эта нарисованная ближневосточная луна, то ли протяжные завывания муэдзина в мечети в арабской деревне. Встаю и выхожу на улицу — на ночь не похоже, похоже на театр, в котором притушили свет. Душа оторвалась и висит где-то в воздухе, вроде не совсем еще покинула меня, но явно не внутри тела. Так и не сомкнув глаз всю ночь, жду наступления утра, выхожу на дорогу, вьющуюся среди хвои и жестких южных кустарников, сажусь в попутную машину с арабами-палестинцами и еду в город. Арабы смотрят на меня с любопытными улыбками и перемигиваются. Один лезет в мешок под сиденьем. Я думаю, что они собираются меня убивать и начинаю им говорить на ломаном иврите, что я из России, а Россия, как известно, всегда на их стороне. По-моему, на них это не производит впечатления. Оказывается, из мешка араб доставал бутылку с водой. Я облегченно вздыхаю. В городе сажусь в автобус, но вероятно, я выбрал неудачное место, так как старый еврей, рядом с которым я плюхнулся, начинает страшно кричать на меня, мол, понаехали тут всякие, гнать вас пора, сволочей, отсюда. Остальные пассажиры, похоже, на его стороне, так что мне приходится выйти из автобуса.
27 лет до 50-летия
Лето. Жарко. Я на даче, помогаю отцу достроить сарайчик в саду. Над нашими потными спинами кружат мухи и комары. Пахнет травами и свежеструганным деревом. Часа через три после начала работы меня начинает сильно тошнить, затем рвет. Я корчусь от боли в животе. Дело близится к вечеру, но боль не унимается. Отец везет меня в местную больницу, где грубый санитар резко давит мне рукой на живот и отправляет в палату больных дизентерией. Ночью я не сплю — боль растекается по всему желудку. Утром мне приносят целые горсти таблеток, от которых становится еще хуже. Чтобы не думать о боли, я смотрю на пациентов, «поносников», как их тут называют. Они тихо соображают, как им достать бутылку водки. Один смотрит на меня вопросительно — не хочу ли я к ним присоединиться. Я слабо мотаю головой: при мысли о водке меня начинает выворачивать, но в желудке пусто, и я лишь издаю жалкие стоны. Часам к трем дня я уже не в силах говорить, но интуитивно чувствую, что никакой дизентерии у меня нет. Жестами я прошу прислать мне хирурга. Он приходит часа через два, мой ангел-избавитель. До сих пор помню его фамилию: доктор Пчелинцев. Он с ходу определяет тяжелую форму аппендицита, говорит, что если бы я провалялся в палате «поносников» еще пару часиков, ему уже незачем было бы приходить. Операция продолжалась около полутора часов, самое неприятное в ней — это чувство абсолютной беспомощности, невыносимо смотреть, как чужие люди безразлично копаются в твоем нутре.