Погребение архиепископа Василия в «городе на Неве» — так говорили в то время, не желая упоминать в церковной речи имя злого гения России — до сих пор вызывает разные кривотолки. Предначертанный, но «запечатанный гроб» в Икселе остался пуст. Недоумение, почему так произошло, сращивалось с подозрением, свободно ли родилось решение быть похороненным в Петербурге. Но исторические обстоятельства последних дней и кончины Преосвященного владыки, как они вспоминаются и отцу Михаилу Городецкому, и Никите Кривошеину, и Ольге Кавелиной, развеивают последние сомнения. В эти дни действительно свершалась ИСТОРИЯ как череда событий поистине знаменательных. История возвращалась на круги своя, возвращая в младенческую колыбель сына России и петербургского изгнанника. На сей раз первая колыбель оказалась последним гробом…
Удар болезни лишил владыку, как вспоминает отец Михаил, дара слова, но не воли. Почти неделю он сопротивлялся смерти, словно ожидая, сумеют ли близкие и ближние почувствовать его последнюю волю и отстоять ее. Наверное, это было нелегко. Но и диакон Михаил Городецкий и Ольга Кавелина, как нам ныне кажется, смогли понять и волю человека, и волю Божию. Вернуться умирать в Отчизну можно было лишь затем, чтобы остаться лежать в ее земле. Решение хоронить владыку в Петербурге было принято его домашней церковью , рассеянной от России до Франции, и поддержано тогдашним председателем ОВЦС митрополитом Филаретом (Вахромеевым). Но решение, согласное с историей и волей Божией, предстояло еще отстоять. Ленинградская митрополия от имени своего главы, митрополита Антония (Мельникова), неоднократно беспокоила Париж, брата владыки Игоря Александровича Кривошеина и его племянника Никиту, с требованием забрать тело архиепископа Василия в Брюссель и захоронить его в Бельгии. Казалось бы, в полном соответствии с завещанием владыки. Родственники, чувствуя свершившуюся ИСТОРИЮ, не уступили «телефонному давлению». В конце концов обстоятельства смерти и погребения были определены не родственниками, не «третьей силой», а самим владыкой, словно почувствовавшим свершающийся о нем Промысл…
Так по смерти своей владыка не только остался в Московской Патриархии, но и в России. А те силы в России, подобно евангельским воинам «стрегущие гроб» в Брюсселе, с тем чтобы погребсти его на чужбине, отлучив от Родины и после смерти, «ничтоже успели»… Ныне день кончины владыки, 22 сентября, попразднство Рождества Пресвятой Богородицы, собирает у его могилы не один десяток людей. Известно, что к пустому колодцу народ не идет, и панихида становится празднованием его памяти. Если обратиться к смыслу греческого слова «спасение», к которому призван каждый христианин, то выяснится удивительная вещь. Основа этого слова связана с понятием «тела» , «цельности», «целого организма», внутренней непротиворечивости, вновь обретенного мира с Богом и в самом себе. Именно таким, цельным, воспринятым в Небесное Царство, и видится нам архиепископ Василий сквозь написанные им и о нем строки…
В своих письмах 1985 г. О. А. Кавелина требовала восстановить истинный образ владыки, дабы его не считали диссидентом[1389]. Со слов близких к нему в последние годы людей, он и сам на это наименование обижался, потому что таковым себя не считал. Просто в безразмерный феномен «диссидентства», как в сталинское «враг народа», некоторым было выгодно упрятать его подлинно церковную позицию. Эта позиция, при всей верности Православию, не терпела подлости православных, под это Православие маскируемое. Отсюда и до сих пор звучащие в адрес владыки обвинения патриархийных номенклатурщиков в том, что тот публично «разглашал» сведения о тяжкой судьбе Церкви в советской России, сказанные ему наедине: «Общаясь с православными эмигрантскими кругами, владыка неоднократно убеждался в том, что нельзя быть в беседах до конца откровенным. Случалась утечка информации: «Скажешь что–нибудь по секрету архиепископу Брюссельскому Василию (Кривошеину), а завтра об этом знают не только в Бельгии, но и в Париже» , — сетовал владыка Никодим»[1390]. Жалоба людей, заботящихся не о Церкви Божией, а о собственном благополучии… Шельмование диссидентов в СССР было сродни тому шельмованию, которое владыка претерпевал в патриархийных кругах, командно–административная система которых не терпела никакого проявления индивидуальности и порядочности. Но самым страшным было для них не это. Владыка не вписывался в традиционный образ оппозиционера. Это была та странная оппозиция, которая вместо «нет» говорила — «да». Он понимал, что среди совковой «массы верующих» линия Церкви на поддержку оппозиционного движения вызвала бы «непонимание и осуждение»[1391]. К тому же владыка сам отмечал особенности собственной полемики в защиту инакомыслия в СССР. Она была адресована не вовне, а внутрь Церкви, поскольку адресатами его посланий были просоветски настроенные иерархи, а поводом для выступлений служили просоветские высказывания этих церковных деятелей. Смысл происходящего удивительно воплотился в некогда данной ему парадоксальной характеристике — «красный антисоветчик».
1390