Они влекут в миры иные.
Они навеки сети рвут:
Не знаю сам себе цены я,
Но верю только в Божий Суд.
Когда мне будет сладко сниться
В могиле нежной тихий сон,
Мои лазурные страницы
Полюбит мир, поймёт их он.
Храня мечты моей обломок,
Впивая солнечную пыль,
О, верь, тоскующий потомок
В мою немеркнущую быль…
Тоскливо жил у дней в плену я,
Пришла любовь: созрел мой плод…
Кто видит Бога, скорбь минуя,
Тот белый томик мой поймёт.
От этих песен никуда я,
Мой друг безвестный, не уйду,
Хотя бы жил в долинах Рая,
Хотя бы мучился в аду.
Когда ко мне твой взор угрюмый
В мою обитель долетит;
Когда затмится скорбной думой
Младой огонь твоих ланит, —
Я брошу свет и радость Рая,
Покину властно жуткий ад
И боль Бессмертья познавая,
К тебе приду, сестра иль брат! —
Konigstein im Taunus, 1923 г. День Св. Иоанна Златоустого.
MCMVII — MCMXXIII
Cum Deo!
СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ
«Лампа под зеленым абажуром…»
Лампа под зеленым абажуром;
Библия, — раскрыт Екклезиаст;
Часики с подклеенным амуром. —
Прошлого могила не отдаст?
Призраки бездушные без плоти;
Пес уныло дремлет на ковре;
Строки о забвеньи на блокноте. —
Прошлое вернется на заре?
Пальма никнет серая горбато;
Мебели потрескавшейся вздох. —
Разве сил, растраченных когда-то,
Так и не заметит гордый Бог?
Память ищет правды в знаках стертых.
Тленное раздумие откинь:
Чаю воскресения из мертвых,
Жизни в веке будущем… Аминь!
«Холодный черный сон запущенной усадьбы…»
Холодный черный сон запущенной усадьбы;
Немая плесень стен, разбитые карнизы…
Напрасная мечта: хотелось увидать бы
В твоем глухом саду мне милый профиль Лизы!
На крыше куст растет; остаток от террасы;
Ни окон, ни дверей: гнездятся в залах птицы;
На мраморных богах — застывшие гримасы;
Крапива грубо жжет узорные теплицы.
Над мертвым прудом — мост; в воде лежат перила;
Поникший павильон — совсем как гробик детский;
Широкая скамья под старой липой сгнила:
Не здесь ли, Боже мой, познал любовь Лаврецкий?
Часовни древней след: темна, грустна икона;
Придушенный фонтан; забытая дорожка. —
Несется из села хрипенье граммофона,
Обрывки бранных слов и нудная гармошка.
«Время было к вечерне. Огнями заката…»
Время было к вечерне. Огнями заката
Догорали поля. По дороге небес
Табуны облаков — золотые телята
Промелькнули домой за коричневый лес.
Тихо ныл коростель; а во ржи перепелка
Отвечала ему. Задремали цветы.
Серебрилась роса. Из туманного шелка
В молодых камышах холодели пруды.
Плыл сиреневый звон. Аромат на поляне,
Тяжелея, дрожал. Возвращались стада.
Торопливо, без слов проходили крестьяне.
Где-то плакал ребенок. Блеснула звезда.
Кто-то песней смеялся. Позвали кого-то.
Шла слепая старуха в избушку свою.
И покой, и отрада. И грусть, и забота. —
Это было в России… Быть может, — в Раю.
«Вербочки — нежнее детских щек…»
Вербочки — нежнее детских щек;
Светлые росинки на цветах…
Господи, Ты все-таки далек!
Господи, какой же я монах!
Вербочки — как девичьи глаза;
Тихая улыбка на губах…
Господи, зачем мне небеса!
Господи, какой же я монах!
Вербочки — как радость на земле;
Солнышко играет на крестах.
Господи, скорей приди ко мне!
Господи, какой же я монах!
«Птицы черными крыльями хлопали…»
Птицы черными крыльями хлопали,
Серый дождь упадал на поля,
И озябли безмолвные тополи,
И озябла старушка-земля.