Валентина не могла не почувствовать мою сдержанность и что-то неладное в этой затянувшейся паузе.
— Я готова бросить институт и уехать с тобой на край света, — первой нарушила она молчание.
— Зачем? Куда? — спросил я ее молча, глазами.
Она достала из модной трофейной сумочки платочек и прикрыла им мокрые глаза. Когда она немного успокоилась, я спросил ее:
— Правда, что тебя из комсомола исключили?
— Тебе успели рассказать…
Она уткнулась мне в грудь, обхватила руками плечи и сквозь плач, с отчаянием, страстно заговорила:
— Я никогда, никому тебя не отдам! Слышишь? Не отдам… Пойми и — прости…
Но этого простить я не мог. Еще вчера казалось, что все тяжкие испытания позади, и вдруг снова приходилось принимать очень трудное решение, как на фронте, когда речь заходит о срочном отступлении с занимаемых позиций…
40
Поезд покачивало, сонно бормотали вагонные колеса. Ночную темноту по временам пронзали плывущие световые крылья. Я не спал. В голове толпились разные нестройные мысли.
Еще и года не прошло, как наступила в жизни пьянящая мирная тишина. Остались позади четыре года войны и пройденный от Москвы до Берлина путь — далеко не ровный, извилистый, с большими потерями, но с неколебимой верой в победу. Путь этот был теперь обозначен на моей груди двумя медалями: «За оборону Москвы» и «За взятие Берлина». Зафиксирован документально и отмечен знаками. На этом пути война безжалостно переделывала меня на свой лад, приспосабливала вчерашнего школьника ко всему тому, что нужно на войне, ломала, гнула, морозила на снегу, месяцами держала на голодном пайке, бросала то в огонь, то в воду, то на госпитальную койку, требовала больше убивать врагов и плотнее прижиматься к огневому валу нашего бога войны — артиллерии, не отставать в атаке и идти только вперед, на врага. Все это осталось позади. Прошло. И нельзя было не вздохнуть так, как вздыхают, присаживаясь у порога родного дома после долгого изнурительного пути. Но на чувство раскованности и удовлетворения навалилась огромная тяжесть пережитого, давившего теперь на меня в темноте притихшего вагона, как будто все фронтовые раздумья и боли теперь слепились в огромную глыбу обвалившейся на меня окопной земли. И сколько я ни пытался встряхнуться, сбросить с себя этот груз, избавиться от нахлынувших мыслей, уснуть под убаюкивающий стук колес, забыться, — из этого ничего не выходило. Наверное, потому, что за эти четыре года я постарел, превратился в молодого старика, хотя мне исполнилось всего двадцать два года. Эту мысль мне вдруг подсказала проводница, пожилая женщина, когда я спрыгнул с полки и вышел в тамбур с разбитыми стеклами как-то освежиться, подышать свежим морозным воздухом.
— Не спится? — спросила она.
— Да. Что-то никак сон не берет.
— Старики рано встают, им не спится. Это понятно. А молодые спят.
— Значит, стариком стал.
— После такой войны все постарели. Дети пропустили детство, молодые люди — молодость. Вот так, молодой старичок, вертайся в купе, простудишься на сквозняке.
Поезд часто останавливался у разрушенных вокзалов и станционных построек, занесенных снегом. Но и снег не мог скрыть всех разрушений и руин. Окружающий мир никак не успокаивал, хотелось как-то продлить или замедлить эту поездку, собраться с мыслями, наконец, но поезд неумолимо приближался к городу, где я должен был покинуть этот скрипучий вагон. Рассветало, в деревенских хатах проплывавших за окном вагона селений уже замелькали огоньки.
Поезд остановился у огромного, каким-то образом уцелевшего вокзала. На перроне не было ни души. Признаки жизни подавал только паровоз, который не переставал шипеть и окутывать себя клубами пара.
В зале ожидания не было места, где можно было бы из только присесть, но и постоять. Люди лежали прямо на полу, обложившись мешками, узлами. Вокзал, видимо, не отапливался, но от большого скопления народа в нем было теплее, чем на улице. На стенках виднелись подтеки от испарины. Скрипела входная дверь. Временами под высокими сводами слышались объявления дежурного по вокзалу, которые трудно было разобрать. Вокзальные часы показывали половину пятого. Я стоял в нерешительности недалеко от двери с вещмешком в руках, выискивая более удобное место.
Трамваи еще не ходили, а до начала работы учреждений на ногах не выстоять. Я же намеревался прямо с вокзала ехать в военкомат, а оттуда в райком партии и просить направить меня на работу, где было бы общежитие. Других условий у меня не было.