В зале ожидания стало свободнее. Я вышел из вокзала и направился на трамвайную остановку.
Трамвайные рельсы были запорошены снегом — значит, еще не проходил ни один трамвай. Несколько человек стояли поодиночке и молча ждали. Всех сковывал мороз раннего утра. Я опустил уши шапки и даже подтянул ремень. Народ все подходил, а трамвай не появлялся. Я направился в город пешком. Иногда останавливался, читая объявления на столбах и на заборах. На улицах все больше появлялось народу. Город просыпался. Ближе к центру навстречу мне в сторону вокзала прогромыхали два старых вагона.
Весь день я ходил по занесенному снегом городу. А снег все валил и валил. На работу меня брали везде, без лишних расспросов, а общежития нигде не предлагали. Уже под вечер зашел в чайную пообедать.
На улицах темнело. На вокзал не хотелось возвращаться. При одном воспоминании о нем я чувствовал себя бездомным бродягой. Мимо меня проходили люди. Они спешили домой. В окнах уже загорались желтые огоньки. Наверное, не везде тепло и уютно за этими окнами, но все же люди были там под крышей, у своего очага. И я им завидовал. Мне казалось, что все они счастливы. Они могли снять сапоги, вытянуть ноги и посидеть у горящей печки. У меня такого места не было. Пришлось идти к тетке. Улица была мне знакома. До войны на этом углу всегда продавали необыкновенно вкусное мороженое, а рядом в круглом газетном киоске по очереди торговали муж и жена — старички, добрые предупредительные люди. Их знал и любил весь город. Киоск был забит досками, покосился, стекла разбиты. Прежних старичков тоже, конечно, не было…
Я свернул с улицы под знакомую мне арку под домом и оказался во дворе, в глубокой снежной траншее, вырытой в сугробах снега. Одно из ответвлений траншеи привело меня к дому, в котором жила тетка. Я остановился и перевел дух, как перед поднятием тяжести.
Входная дверь перекосилась и висела на одной верхней петле. В темном коридоре под ногами угадывался притоптанный снег. На ощупь, по стенке я пробрался к двери. Постучал сначала тихо, потом настойчивее и громче. За дверью загремел сброшенный с петли тяжелый крюк, и дверь приоткрылась. На меня пахнуло смрадом керосинки. Где-то шумел примус.
— Кто тут? Чего нужно? — спросил грубоватый голос.
На пороге стояла тетка.
— Свои, — ответил я негромко.
— Чтой-то не пойму.
— Это я, Глафира Фадеевна.
— Никак Алексей? Бож-же мой… Да откуда же ты, милай? Мы тебя давно похоронили, — сказала тетка, пропуская меня в нетопленую кухню с покрытым наледью окном и закопченным потолком.
— Значит, с того света, — вздохнул я.
— Ну, проходи.
В комнате было тепло. Желтым светом под высоким потолком горела лампочка. До войны над ней был бумажный абажурчик. Теперь и его не было. Все тот же длинный стол под окном, диван с выпиравшими наружу пружинами и самодельный буфет в углу, выкрашенный коричневой морилкой. Я стоял в нерешительности посредине комнаты. Глафира Фадеевна все рассматривала меня и молчала.
— Переночевать пустите?
— Ночуй, — как-то неопределенно сказала тетка.
Безвыходность моего положения заставила меня пропустить мимо ушей ее не совсем доброжелательный тон. Меня устраивало даже это вынужденное согласие на ночлег в ее квартире. Я снял с плеча вещмешок, расстегнул ремень.
— А где же дядя? — Поинтересовался я осторожно.
— На Урале. Домой не едет…
На глазах у нее появились слезы. Разговор пришлось закруглить.
— Значит, не отпускают. Еще не время, — сказал я.
Тетка показалась мне совсем старухой. Во всем ее облике запечатлелась какая-то беспросветность.
Низко опустив голову, я не мог сразу выслушать бесконечный рассказ Глафиры Фадеевны о неописуемых лишениях, выпавших на ее долю в войну. За день очень устал и хотел где-нибудь быстрее привалиться.
— Ах, батюшки, чай-то, наверное, убежал, — поспешила она на кухню. Выходя оттуда, сказала:
— Попей чайку и ложись на диван. Больше угощать нечем.
— Больше ничего и не нужно, — кивнул я.
Когда я уже лежал на диване и сомкнул глаза, из другой комнаты услышал:
— А карточки у тебя есть?
— Будут, — сказал я.