— Я тебя на сеновал звала, ты мне что ответил? Оставь меня, женщина, — говоришь, — я не для этого мира предназначен!..
— Как-как сказал? — живо заинтересовался я.
— Петька на коленях стоял, тебя в кабак звал! Соблазнял твоим любимым анисовым первачом, Любкой-самогонщицей и кабатчику харю почистить! А ты ему: уйдите, мол, от меня с вашими плебейскими замашками! Я прирожденный аристократ! Это ты-то аристократ!!! Комиссар Огоньков умолял, как раньше, по морде ему въехать за чрезмерную интеллигентность, а ты: не тебе морду надо бить, а проклятому шарманщику! Откуда какого шарманщика выкопал?!
— Шарманщик! — охнул я, ощущая, как в голове щелкают, ладно складываясь, фрагменты мозаики.
— И кончилось тем, что засел в местной библиотеке книжки про старинную Германию изучать! Ужас! Лозовую надо у синяков отбивать, а ты книжки листаешь и плачешь: не могу найти, не могу найти…
— Интерес к исторической литературе, конечно, меня порадовал, — вставил свое слово Огоньков-Фурманов, — но ведь и дело свое забывать не стоит. Хорошо еще, что тот парень, которого вы с Петькой из больницы притащили, оказался огневым бойцом. Хотя вначале тоже чудил. Целый день бегал как лошадь, ржал и конские яблоки всюду раскидывал. Потом ненадолго превратился в Петьку. Бедный Петр чуть сам с ума не сошел от такого двойника.
— Он же больной, этот парень! — напомнил я. — Он ведь самый настоящий сумасшедший. У него расслоение личности и хронический склероз. Он в кого угодно перевоплотиться может.
— …А потом вдруг наслушался наш лысый друг у бойцов дивизии баек про былые подвиги бравого комдива Чапаева — и говорит: я, мол, и есть Чапаев! Обсмеяли его, побили и хотели расстрелять… Но тут — бой за Лозовую! Этот лысый пузан гимнастерку, галифе и папаху с тебя снял (а ты и не подумал сопротивляться), на Барлога вскочил и шашкой так… лихо взмахнул. И закричал: в бой! И так у него получилось это закричать, что вся дивизия, словно один человек, за ним пошла! Ух, какой был бой! Выбили мы с Лозовой синяков! Приходит орден на имя Чапаева от начальства, и тут уж никто из нас не сомневался, кого именно нужно награждать. Так ты потерял свою потом и кровью заработанную должность!..
Анна перевела дух.
— Но теперь… — всхлипнула она, — соколика нашего на виселицу ведут. Синяки проклятые! Из-за тебя, между прочим! Кого в дозор поставили, а он, вместо того чтобы бодрствовать и бдеть, книжками шуршал? И Чапая схватили… — слезы потекли у нее по щекам, — и Петеньку… Дивизия разбита… Только мы втроем и спаслись. Что нам делать?
«Шарманщик, Чапаев, — крутилось у меня в голове, — Чапаев, шарманщик… Ах, мой милый Августин… М-м… Вот-вот сейчас у меня все и сложится правильно, вот-вот я все пойму… Ох, бедный Василий Иваныч! Слияние с личностью беса Адольфа тебе на благо не пошло. Пропал его полководческий талант и хмельной кураж прирожденного воина. Появилась вдумчивость, сосредоточенность и способность к всестороннему анализу. Только вот что он там себе наанализировал?»
— Читарь занюханный, — ядовито шипела Анка. — Что ты там эдакое вычитал? И ведь, змей такой, не признавался! Со вчерашнего дня ходишь как подковой по башке стукнутый. И бормочешь: «Я понял! Я все понял!» Допонимался! Эх, Василий Иванович, а мы в тебя верили!
— Тихо! — зашипел Огоньков. — Ведут!
— Ой, бедненькие… — запричитала Анка.
— Кого ведут? — тряхнув головой, осведомился я.
— «Кого», «кого»! Чапая нашего лысого с Петькой на эшафот. Ну вот, комиссар Огоньков, и пришел наш последний час…
Она пошуршала сеном, обнажив закопанный рядом пулемет. Огоньков-Фурманов достал из кобуры маузер и продул дуло.
— За правое дело революции, — внезапно севшим голосом проговорил он, — ^ '. пожалею жизни. Ну и синяков набежало! Сотни три… Все хотят посмотреть, как с легендарным Чапаем расправляться будут. Ну праздник-то мы им испортим…
— Испортим, — подтвердила Анка, сдувая с пулемета последнюю соломинку. — Против армии нам не выстоять, но хоть отомстим достойно, за себя и за…
— …И как один умрем… — забывшись, пропел Огоньков, —в борьбе за это-о…
— Дайте мне посмотреть! — воскликнул я, отодвигая в сторону Огонькова.
— Нишкни! — отвесила мне подзатыльник Анка — Не мешай нам героически погибнуть, спасая своего комдива!
— Я ваш комдив!
Я уверенно показал Огонькову кулак. Тот неожиданно покорно повиновался и отполз от отверстия.
Сквозь прокопанную норку прекрасно просматривалась пыльная деревенская площадь перед покосившейся церквушкой, колокола которой молчали, точно испуганные люди с забитыми кляпом ртами. Сколько хватало взгляда — всюду толпились солдаты в синих мундирах; однако вокруг наскоро сколоченного эшафота с двумя похожими на уродливую букву «Г» виселицами было пусто. Только ветерок, поигрывающий петлями, взметал фонтанчики пыли и разбивал их о сапоги синегвардейцев. А на эшафоте…
Галина… то есть Василий Иванович Чапаев стоял прямо. Куда только делось его пузцо? Плотненький, коренастый, с отливающей на солнце золотом лысиной, с изрядно отросшими рыжими усами, он гордо смотрел в голубую высь, лишь изредка поводя связанными за спиной руками. Ни стенаний, ни просьб, ни слезинки. Настоящий комдив… Даже и не скажешь, что вот этот человек когда-то слезливо умолял нас с Петькой не оборачиваться, пока он будет выжимать обмоченные со страху подштанники. Да, а вон и Петька. Рядом, под второй петлей. Стоит, покачивается… наверное, от ветра, а не от слабости и малодушия. Молчит, только вздыхает иногда…
К эшафоту шагнул чистенький, кучерявый, похожий на цыгана синегвардейский капитан. Кокетливо поправил выбившийся из-под фуражки чуб. Задумчиво постучал свернутыми в жгут голубыми перчатками по рукояти стека, зажатого под мышкой. Довольно долго смотрел на приговоренных к смерти. Наконец хмыкнул и обернулся к угодливо подскочившему прапорщику…
Все это я наблюдал, уже шагая к церквушке. Соломенная труха сыпалась с меня, босые ноги шлепали по пыли, один рукав рубахи развевался по ветру, другой был оторван напрочь — Анка пыталась меня удержать. Отчаяние смерти колыхалось в моей груди ровно, словно факельное пламя. Ощущение ответственности за происходящее здесь и за пределами этого мира лежало на моих плечах тяжело и надежно, как стальные доспехи. Из-за меня Галина-Чапаев и Петька попали на эшафот; кому, как не мне, их оттуда вытаскивать? В эти минуты я был вовсе не бесом. Я был человеком. Почему? Не знаю. Слияние личностей, должно быть… Наверное, через бедовую чапаевскую душу частица всечеловеческой души коснулась меня. Есть все-таки в ваших человеческих душах нечто такое, что недоступно ни нашей конторе, ни конкурирующей с нами организации, что-то такое, что не разгадано еще никем и никогда, что-то такое, что когда-нибудь заставит трепетать всю бесконечную Вселенную.
Синегвардейцы, опомнившись от приступа удивления, развернули в мс ю сторону винтовки, вразнобой заклацали затворами. К. черявый капитан, секунду назад задумчиво вопрошавший денщика:
— А это точно Чапаев? Мне его не таким описывали… — приоткрыв рот, смотрел на меня во все глаза. Кулак с зажатыми перчатками приподнялся, готовясь отмахнуть разрешение стрелять на поражение.
Сотни дул, затаив до поры до времени огнедышащую смерть, буравили мне грудь. Что я мог противопоставить им? Драные подштанники? Впрочем, в голове моей уже родилась и оформилась линия дальнейшего поведения…
С гимном:
Бо-оже, царя-а храни-и!
Си-ильный, держа-авный!
Ца-арствуй на сла-аву, на сла-а-аву-у на-ам!..-
я торжественно взошел на эшафот. Прервав пение, откашлялся и, обращаясь к синякам, заорал так, что у самого в ушах зазвенело: — Скоты! Глупцы! Бараны! Идиоты! Недомерки! Кретины! Слепые остолопы!
Все присутствующие (за исключением изумленно молчавших Галины-Чапаева и Петьки) немедленно обиделись. Франтоватый капитан часто-часто заморгал, как пятилетний карапуз, которого только что обозвали какашкой.
— Позвольте! — тонко воскликнул он. — Что за моветон? Из какого, пардон, курятника вы вылезли?