– Взгляни теперь ты на вот это, – Кухулин снял кожаную куртку, и Фердиад увидел три глубоких и длинных шрама на груди и животе индейца, – гризли – самый страшный медведь Америки. Я убил такого на охоте, еще когда моя семья была жива.
– Ого! – по достоинству оценил Джон, – медведь – грузный соперник! А смотри сюда, – гренадер быстро снял мундир и закатал рукава сорочки.
На руках – от кистей до локтей – красовались бесчисленные шрамы и рубцы.
Кухулин уважительно покивал.
– Это конечно не гризли, но банда итальянских разбойников – тоже дело не слабое. Я повздорил с пятью грубиянами в туринской харчевне… это в Италии, в южной Европе. Наш полк временно располагался в городе, вот мы и решили с сослуживцами наведаться в местные заведения…
Кухулин еще раз одобрительно кивнул.
– Вижу я, что жизнь твоя очень насыщена. Были в ней и боль, и война и странствия… но было ли в ней счастье?
– Как у тебя твоя семья?
– Да.
– Была у меня любимая… моя светлая Кетрин.
Фердиад тяжело вздохнул.
– Мы были молоды и были безрассудны. Когда нам было шестнадцать лет, решили поклясться друг другу перед алтарем, вопреки воли ее родителей. Мои-то были не против, так как уже тогда прибывали в земле обетованной… в общем, мы с Кэтти поженились и жили счастливо. Я работал подмастерьем кузнеца, она продавала цветы… но потом серьезно заболела лихорадкой… и умерла.
Джон умолк и больше не произнес ни слова.
– Поэтому ты пошел в армию? – спросил через какое-то время индеец.
Джон кивнул.
– Ты уже смог отпустить эту девушку?
– А ты смог отпустить свою скво и детей, и предков?
– Бывают дни, что я даже не вспоминаю их.
– И я тоже… и из-за этого ненавижу себя еще больше.
– И я…
Они снова помолчали. За это время Кухулин успел раскурить трубку и, выпустив в темное небо несколько клубов дыма, передал ее Джону.
– Расскажи теперь ты мне о своих странствиях, могучий Кухулин.
И чероки рассказал. О битвах со зверями и наблюдении за колонистами, о жизни в диких лесах и многом другом. Фердиад с удовольствием слушал и часто задавал вопросы. А потом рассказывал сам о своих путешествиях в рядах английской армии.
Время шло. И за беседой англичанин и индеец встретили полночь.
Они заметили это, а заметив, решили, что пора прощаться – разговоры хороши, когда дел немного, а им обоим утром предстояла тяжелая работенка.
Кухулин встал первым, явно намереваясь уходить.
Фердиад тоже встал, пошатываясь.
– Я рад, что мы оба сохранили свои жизни! – сказал он.
– Я с тобой согласен… Мне нужно возвращаться. С первыми лучами солнца табун лошадей ждет меня на выгул.
– Что ж добрый Кухулин, будь здоров.
– Пусть с тобой пребывает ветер удачи, глаз твой будет всегда зорок, а сердце – таким же добрым.
Они попрощались, пообещав еще обязательно встретиться, и Кухулин побрел в деревню речных чероки, неся в руке свое огромное копье. А Фердиад решил переночевать под открытым небом, в захваченный форт идти ему не хотелось.
Капитан гренадеров Его Величества лежал на спине, глядя на то, как на темном небе зажигаются первые звезды. Мрак сгущался, открывая глазам новый мир. Вот из норы выползла гремучка – Фердиад отогнал ее тлеющей палкой; вот послышался близкий вой койотов и шакалов – Джон пододвинул поближе к себе пистолет и саблю; а вот пробежал заяц, ища, где бы укрыться от ночных хищников.
Джон вновь взглянул на небо – яркие точки появлялись одна за другой, взошла луна. И весь этот облик Нового света, укрытый от крови и расправ тьмой наступившей ночи, успокоил беснующуюся до этого душу вояки. Рассказ Кухулина и собственные воспоминания обожгли его изнутри, но сейчас пламя злости угасло. Джон спокойно вздохнул и закрыл глаза.
Ему представился Лондон. Но не с грязными мостовыми и пышными балами Генриха, а с большими кострами посреди Пикадилли и Трафальгарской площади, вокруг которых сидели красивые скво и английские леди, индейцы и настоящие денди. Они весело что-то обсуждали, и не было никаких костяных и металлических томагавков, никаких пистолей и сабель. Все было хорошо, и это нравилось Фердиаду. Он даже не заметил, как уснул.