Поэтому я и свистел, и старался думать о том, как мы с помкомвзвода Петей хорошо повлияли на бойцов. Начал сержант приносить чистые подворотнички — пустяк вроде бы, а внешний вид у людей изменился. Я на этот счет раньше не очень требовал — не на курорте мы. Но когда подворотнички доставлены, будь любезен, пришей. А раз подворотничок свежий — человеку и небритым неловко ходить. Даже старик Охапкин чаще стал белесую щетину соскабливать. И уж если человек выбрит, если у него подворотничок белый, неужели он забудет сапоги почистить или хлястик на шинели пришить?!
Во всем взводе только политбоец Попов не пользовался Петиными услугами, сам продолжал стирать свои подворотнички. Когда Петя предлагал свежий, Попов отказывался с усмешкой: ничего, дескать, и так управлюсь.
Ну, подворотнички — это ладно. Вообще жить радостней стало. Приободрились и повеселели мы после зимы. На солнцепеке отогрелись, воздухом надышались весенним...
Комбат, наверно, нервничает, поглядывает на часы. А мне зачем торопиться? Ругать меня он не будет. Он мягкий человек, наш капитан. Инженер, в начале войны призван. Ко мне хорошо относится. Мы ведь давно вместе воюем, целых пять месяцев. Он немного заискивает передо мной, и я знаю почему. Капитану совестно посылать меня на риск чаще других. Но он посылает. Он мнительный человек, наш капитан. Он помнит наш первый бой. Мне тогда здорово повезло. Я со своими ребятами сделал ночью три прохода в немецких заграждениях. Работали под самым носом у фрицев. И никаких потерь.
Нам повезло, а капитан тогда поверил в мою счастливую звезду, хотя у нас в батальоне были товарищи и старше, и опытней — еще с финской войны. Они постепенно выбывали из строя, а я оставался жив и здоров. Ну и научился, конечно, кое-чему. С каждым днем становился осторожней, больше думал и взвешивал.
Неловко было капитану раз за разом гонять меня на трудные задания. В середине марта понадобилось расчистить проход для наших разведчиков. Мины, проволока в три кола, ловушки и сюрпризы немецкие. Веселенькая работка. Но капитан послал не меня, послал третий взвод. А я со своими ребятами обеспечивал. Мы долго лежали на талом снегу, промокли и замерзли. Я уже думал, что дело слажено. Но на ничьей земле начался вдруг кавардак, затрещали фрицевские машиненгеверы, полетели ракеты. Пушки забухали с обеих сторон. Стало, как говорится, и светло, и тепло.
Ушли на задание девять саперов, а возвратились трое. И притащили с собой тяжело раненного лейтенанта. Оказывается, под конец работы один молодой боец ойкнул — руку, что ли, проволокой уколол. Негромко и ойкнул-то, а немец услышал в ночной тишине...
Комбат сказал мне тогда с упреком: «Вот, Залесный, если бы ты пошел, ничего бы этого не случилось». Хотелось возразить: и я ведь не заговоренный. Но капитан только рукой махнул... Не трудно было понять, что все крепкие орешки отныне — мои. И в общем-то я не ошибся...
Землянка у нашего комбата глубокая и узкая. В дальнем конце ее — дощатый стол. Потрескивая и воняя бензином, горела лампа, казавшаяся тусклой после дневного света.
На лавке у стола сидели наш комбат и незнакомый мне командир, с лицом, лишенным примет. Изжелта-серое пятно — ничего не выделишь и не запомнишь. Вероятно, какой-нибудь представитель. Я недолюбливаю таких безликих людей. То ли дело наш капитан! Вся его биография сразу понятна. Морщины и седина — это от возраста и переживаний. На подбородке шрам — зацепило осколком. Волосы хоть и поредевшие, но непокорные, лезут из-под пилотки на лоб. А глаза по-детски чистые, добрые, только какие-то поблекшие и усталые...
На представителя, закутанного в плащ-палатку, я произвел, наверное, не очень хорошее впечатление. Он даже поморщился чуть-чуть и отодвинулся в тень, подальше от лампы. А что поделаешь — я и сам знаю: нет во мне той лихости, которую любит начальство. Шея у меня длинная, тонкая, с большим кадыком. Острый нелепый кадык — он мне всю фотографию портит. И на такой шее — здоровенный остриженный шар, лишенный, впрочем, всякой солидности. Башка-то здоровая, а физиономия мальчишеская. Щеки румяные, глаза круглые, ресницы густые, длинные, черные. Я уже миллион раз слышал о том, что глаза у меня, как у девушки. Даже осточертело — лучше бы уж ослиные были.
Одна девчонка мне в школе очень завидовала. Светлая такая девчонка, глаза зеленые, кошачьи, а ресницы белые, словно седые. Все предлагала — давай поменяемся. Но эта девчонка — дело особое. От нее мне даже про глаза слушать было приятно.
Как ни стараюсь я смотреть строго и требовательно, ни черта не получается. Всегда у меня вроде бы удивление на лице. Это от носа. Он у меня в общем-то прямой, только на самом кончике чуть приплюснут и раздвоен. Вот и попробуй быть солидным с таким утиным носом и такими глазами.