Выбрать главу

Никогда раньше Грамши с таким нетерпением не ждал появления первого солнечного луча, как в камере миланской тюрьмы.

Для узника был установлен режим строжайшей изоляции. Толстые тюремные стены надежно отгораживали его от общения с окружающим миром. Солнечный луч был посланцем этого мира, символом свободы.

Условия, в которых находился Грамши, не позволяли ему никаких контактов: один в камере, один на прогулке, любое передвижение — в сопровождении полицейского. Но однажды при обходе двери камеры Грамши и соседней камеры оказались открытыми одновременно. Находившийся рядом узник бросился обнимать Грамши как старого друга. Много было чудесного в этом эпизоде: и случайно открытые двери, и великодушие надзирателей, и, наконец, то, что человек, назвавшийся Данте Романи, был Грамши незнаком. Впрочем, Данте Романи и не претендовал на старую дружбу. Он много слышал о Грамши и рад счастью увидеть такого человека.

На другой день чудеса продолжались. Снова оказались открытыми двери, и Романи, проведший в тюрьме только одну ночь, уже имел карандаш, перья и писчую бумагу, Он сказал Грамши, что его скоро освободят, и, оглянувшись, не подслушивает ли надзиратель, предложил передать на волю письма, обращения, приказы, распоряжения.

«Что передать?» — громко, как у глухого, спросил Грамши.

Надзиратель не шелохнулся.

Провокация была разыграна до крайности грубо. «Неужели кто-нибудь может попасть на такую удочку?» — подумал Грамши, когда очнувшийся от своего летаргического состояния надзиратель с грохотом запирал железную дверь его камеры.

Назавтра выяснилось, что так называемый Данте Романи не потерял надежды на успех. Когда заключенных вывели на прогулку, он оказался рядом с Грамши, всячески выражая ему свою преданность. Грамши не обращал на него внимания, думая о своем.

«Здравствуй, дорогой Антонио!» — услыхал он знакомый голос. Оглянулся. К их маленькой группе надзиратель присоединил еще одного заключенного: Это был депутат-коммунист Рибольди, которого Грамши не видел со дня своего ареста. Достаточно было незаметного знака глазами, чтобы Рибольди оценил ситуацию и, как говорится, прикусил язык. Через несколько дней так называемый Данте Романи исчез.

Вызовы к следователю: 9 февраля, 20 июня, 24 июня... Новые попытки подослать провокатора. Снова допросы.

Грамши использует те небольшие возможности, которые еще предоставляют обвиняемому попираемые фашистами законы. Он протестует против грубого нарушения депутатской неприкосновенности, указывает на неконституционный характер созданного Муссолини Особого трибунала. Грамши понимает, что приговор будет суровым. Нужно психологически настроить себя на длительное пребывание в тюрьме. Нужно насытить бесконечное тюремное время работой, большой, по заранее выработанной программе. В своей чуть иронической манере он пишет Татьяне, что одержим мыслью, согласно сложной гетевской концепции, сделать что-нибудь «fur Ewig» (для вечности) и набрасывает обширную программу, включающую исследование о формировании общественной мысли в Италии в прошлом веке, исследование о сравнительном языкознании, о театре Пиранделло, которым Грамши много занимался в Турине, и очерк о романах-приложениях и о народно-литературном вкусе.

Для реализации этих замыслов не хватает малости, права писать. Пока ему разрешены лишь два письма в неделю. Поэтому Грамши сосредоточивается на изучении языков. С удовольствием читает «Фауста» в подлиннике. Словарный запас у него достаточный, но нужно восстановить в памяти лингвистическую основу. Рядом с «Фаустом» лежит немецкая грамматика, к ней он обращается в трудных случаях, а рядом с грамматикой — «Барышня-крестьянка» Пушкина: текст, литературный перевод, подстрочник и примечания. Пушкина учит наизусть, проза Пушкина прекрасна. Метод заучивания прозы наизусть Грамши считает превосходным. После немецкого и русского надеется взяться за систематическое изучение английского, испанского и португальского, он их уже изучал когда-то, затем за румынский язык, который известен ему по университетским занятиям лишь в его неолатинской части. «Как видишь, все это свидетельствует о том, что я душевно совершенно спокоен»,— пишет он Татьяне.

Душевно спокоен. Эту мысль Грамши повторяет в ряде писем, предшествующих судебному процессу. Повторяет настойчиво, словно убеждая близких и самого себя. Это спокойствие кажущееся, спокойствие вулкана, в глубинах которого скрытно от нас клокочет раскаленная лава. Чтобы убедиться в этом, надо перечитать «Письма из тюрьмы» и воспоминания товарищей Грамши по судебному процессу. Используя терминологию самого Грамши, скорее можно говорить об «акклиматизации», об известном приспособлении к обстановке. Идет второй год заключения.