А с молодым гарибальдийцем Пинелли довелось встретиться. Однажды после концерта капельдинер доложил, что его спрашивает какой-то Джованни Джибелли. Профессор, а он уже был профессором скрипичной игры академии Санта Чечилия, не сразу вспомнил это имя. Улыбаясь, вошел молодой человек в скромной одежде рабочего. Они поговорили о прошлом, о казарме святого Онуфрия и, конечно, об Александре Николаевне.
— Иногда я получаю письма от русской синьоры, — сказал Джибелли.— Но редко. И я пишу, редко. Ничего не поделаешь — жизнь,— заметил он, словно извиняясь за себя и «русскую синьору».—Осталась память навсегда и ее портрет. Она подарила перед отъездом.
И профессор пожалел, что тогда не попросил на память портрет «русской синьоры».
...Как давно это было... Позднее он слыхал, что Якоби-Толиверова помогла спасти Кастелаццо, близкого Гарибальди человека, за что Гарибальди сердечно благодарил ее. Сейчас «русская синьора» — старая женщина. И жива ли она?..
Прозвенел звонок. Профессор вздрогнул и повернулся к классу. Черноволосая девушка вопросительно смотрела на него.
— Спасибо, Джулия. Попрошу тебя немного задержаться. Все остальные свободны до следующего урока.
В одно мгновенье скрипки были уложены в футляры, ноты — в папки, и молодые музыканты гурьбой устремились к двери.
— До свиданья, маэстро, до свиданья, синьор профессор!
Пинелли с доброй улыбкой наблюдал за привычной, суматохой. В начале своей педагогической деятельности профессор удивлялся и даже негодовал, наблюдай за трансформацией своих питомцев. Вот они, как ему казалось, благоговейно внимают божественной музыке. Но стоит только прозвенеть звонку, как одухотворенные художники мгновенно превращаются в озорных мальчишек и девчонок. Уже давным-давно профессор перестал этому удивляться; у детства и юности свои законы. И милая, талантливая русская девочка Юлия, Юлия Шухт… Только что она прекрасно играла Брамса, а сейчас украдкой обменивается знаками с подружками. Наверное, хочет сказать: «Не знаю, что это старику вздумалось, вы подождите меня, я скоро».
Дверь затворилась за последним учеником. Юлия Шухт выжидательно смотрела на профессора.
Мне передали, что ты хочешь ехать вместе с сестрой в Россию,— после паузы сказал Пинелли,
— С сестрами, Евгения тоже едет.
— Да. Ее я не знаю. А решение Анны одобряю. Анне двадцать лет. В нашем лицее она получила прекрасное музыкальное образование. Полна энергии. Вашей бедной родине нужны такие люди. Но ты еще девочка.
— Я уже не девочка. Мне семнадцать лет. Почти.
— Семнадцать почти,—повторил профессор.—Представь, я не заметил, как ты выросла. Все вы быстро растете и меняетесь. А мы стареем... и тоже меняемся... До окончания лицея тебе осталось два года. Два золотых года. Используй их, девочка! Ты предана музыке, я знаю. Но в мире кроме музыки, как бы она ни была прекрасна, есть радость бытия и слезы отчаяния, бедность и богатство. Найдутся хорошие люди, которые помогут тебе не только сердцем, но и умом. Пусть эти два года, оставшиеся до окончания лицея, станут и годами твоей общественной зрелости... Ты никогда не была на родине?
— Нет. Я родилась в Женеве. Но у нас в семье постоянно вспоминают о России. Дома мы говорим только по-русски... Поем русские песни. У мамы хороший голос, меццо-сопрано, отец обычно ей аккомпанирует... Помню, как в детстве... Но вам это неинтересно.
— Именно это мне и интересно. Продолжай, девочка.
Я хотела сказать, что в детстве, когда мы укладывались спать, отец раскрывал двери в соседнюю комнату, садился за рояль и спрашивал: «Готовы?» «Готовы!» — кричали мы хором. «В постелях?» «В постелях!» «Что же вам, детки, сыграть?» И играл, иногда минут пятнадцать, даже больше. А мама пела, не всегда, правда... Знаете, это были чудеснейшие минуты. Мы подросли и стали петь хором. Семейный хор, со стороны смешно, но нам нравилось.
— Не смешно, прекрасно!.. Ты можешь задержаться еще на восемь минут? Только на восемь минут.
— Конечно, синьор профессор.
— Сыграй мне третью часть концерта.
...Восемь тысяч человек в серых шинелях, бушлатах, кожаных куртках пели пролетарский гимн. Они умолкли, а наверху, под массивными сводами огромного манежа, еще долго прокатывалось: «С Интер-на-циона-лом воспрянет ро-од людской!» Словно во сне подошла она к краю эстрады — крохотного островка в волнующемся человеческом море... Подняла смычок…
РИМ, ВЕСНА 1913 ГОДА.
ВТОРАЯ ПОЛОВИНА ДНЯ