Из коридора, приглушенные окованной железом дверью, доносятся грубые голоса, тяжелые шаги стражников. Приближается час ужина и вечерней поверки.
...Бегут, тесно прижимаясь друг к другу, строчки, надо торопиться.
Рабочий класс — единственный класс, способный стать «национальным классом». Бороться за гегемонию рабочего класса во всех звеньях гражданского общества, бороться внутри капиталистической системы еще до свершения социалистической революции, добиваться перевеса сил на решающих участках. «Коллективный разум» класса — партия. С высокой организацией, твердой дисциплиной, с такой дисциплиной, которая по подавляет личность, не лишает ее свободы.
...Загремели запоры. Стражник остался в коридоре. В камеру вошел разносчик пищи. Громко топая тяжелыми башмаками, он приблизился к столику, поставил на него железную миску с похлебкой, швырнул кусок хлеба и незаметно сунул в руку Грамши бумажку. Одновременно Грамши протянул ему сигарету. Разносчик кивнул.
Дойдет ли до адресата записка — крохотный клочок бумаги, всунутый вместо табака в сигаретную гильзу? В записке Грамши обращал внимание партии на движение фабрично-заводских уполномоченных в созданных фашистами профсоюзах. Нужно проникать изнутри в массовые организации фашистов.
Стражник справился с замком и отошел. Став спиною за двери, чтобы тюремщики ничего не увидели через главок, Грамши осторожно развернул скомканную бумажку. Это была листовка партии, обращенная к итальянским безработным. Грубыми, но точными штрихами был нарисован изможденный, мускулистый человек со знаменем в руках, за ним толпы людей. И надпись: «Хлеба и работы! Вперед, за хлеб и свободу!»
Внизу листовки карандашом приписано: «Мы — боремся! Береги себя, Антонио!»
«Мы — боремся!» Коммунистическая партия оказалась единственной партией Италии, которая не была сломлена. На драконовские законы фашистов партия ответила непримиримой борьбой. Он гордился этим.
Как бы он хотел быть вместе с ними!
Зажглась тусклая электрическая лампочка. До вечерней поверки и осмотра решеток еще почти час. Грамши съел кусочек хлеба, отодвинул миску с холодной похлебкой и раскрыл тетрадь. Снова побежали строчки. В четырех каменных стенах, за тюремной решеткой одиночки теснятся люди, события, целые эпохи...
«...Не хочу, чтобы меня оплакивали; я — боец, которому не повезло в битве сегодняшнего дня, а бойцов нельзя и не следует оплакивать...»
— Слышите! Бойцов не оплакивают!.. Слышите!..
Глава третья
ДОМ, В КОТОРОМ ОН НИКОГДА НЕ ЖИЛ
— Не пожалейте парочку чентезимо-о-о, синьоры!. Монтаньяна вздрогнул от удивления. Итальянская речь в московском трамвае, набитом до отказа вагоне линии «Б», или «букашки», как его ласково называют москвичи. И не просто итальянская речь, а знакомая, когда-то слышанная фраза. Да еще протяжное с завыванием «чентезимо-о-о...». Кто же это произнес? С трудом развернувшись вполоборота, Монтаньяна окинул взглядом пассажиров. Ни одного итальянского лица; за годы поездок в разные страны Монтаньяна научился распознавать земляков, И где же он все-таки слышал эту фразу? На родине, в Турине? Конечно, в Турине, много-много лет тому назад, Монтаньяна отчетливо вспомнил оживленный перекресток неподалеку от пьяцца дель Пополо, одноногого нищего, который, опираясь на костыль и размахивая старой шляпой, призывал прохожих «не жалеть чентезимо». Нищий был местной достопримечательностью, к нему привыкли и охотно подавали милостыню, подбрасывая монетки вверх. Нищий их ловил. Иногда подброшенные монеты разлетались веером, но нищий с непостижимой ловкостью подпрыгивал на одной ноге, и монеты, как намагниченные, падали в его шляпу.
— Следующая остановка «Самотечная площадь»,— объявил кондуктор. Монтаньяна начал энергично пробиваться к выходу, потому что Юлия Аполлоновна по телефону назвала ему именно эту остановку.
Сойдя с трамвая, Монтаньяна вытащил бумажку с адресом и при тусклом свете фонаря прочел: «Большой Троицкий переулок...» Где же этот переулок? Надо у кого-нибудь узнать.
— Троицкий, пожалуйста, товарьищ? — обратился Монтаньяна к остановившемуся прохожему, мужчине в черном кожаном реглане с поднятым воротником.
— Следуйте за мной,— хриплым басом буркнул мужчина.— Понятно? Ферштейн? Ком! — перейдя на ломаный немецкий язык, скомандовал мужчина и зашагал впереди.
«Кажется, я видел этого человека,— думал удивленный Монтаньяна, следуя за странным провожатым.— Походка... Линия спины... Определенно видел. Голос незнакомый... впрочем, голос явно изменен. Но кому это могло понадобиться здесь, в Москве?»