Дорогой Делио, а теперь напиши мне, как ты путешествовал и что ты видел нового и интересного. Целую тебя, а также Джулиано и маму Юльку.
Антонио».
— Ты написал? — спросил Джибелли у Делио.
— Еще нет.
— Не откладывай. Летчики у нас никогда не откладывают важные дела. Сегодня же берись. Договорились?
— Договорились, дядя Примо.
С маленькими сыновьями он разговаривает просто и доверительно, словно не разделяют их тысячи километров и тюремные стены, словно сидят они на отцовских коленях и слушают сказку. В ласковых письмах «дорогой Юльке» кроме вопросов о детях попытка помочь жене перенести трудности.
«24 октября 1932 года.
Дорогая Юлька, получил твои письма от 5 и от 12 октября с письмецом Юлика и с тремя фотографиями, которые мне очень понравились... Я очень рад, что ему захотелось написать мне; не знаю только, что ответить ему относительно моей фотографии. Быть может, у тебя имеется какая-нибудь моя карточка? Я, правда, изрядно изменился с той поры, а давать ребенку фотографию десятилетней давности — это ведь в какой-то мере обманывать его. Сейчас у меня много седых волос и черты лица из-за отсутствия зубов, наверно, очень изменились (я не могу судить об этом сам, ибо вот уже четыре с половиной года как я не видел себя в зеркале, а изменился я, видимо, именно за эти годы). Я с интересом прочел до, что ты пишешь о Делио-школьнике, о его серьезности, не мешающей ему, однако, любить веселье, игры и развлечения. Мне очень горько сознавать, что я лишен возможности принимать участие в духовном развитии и в каждодневной жизни наших детей, а ведь мне удавалось всегда быстро сдружиться с детьми...
Дорогая, нежно тебя обнимаю,
Антонио».
Ушли гости. Уложив спать возбужденных детей, Юлия Аполлоновна зажгла настольную лампу и горестно развернула последнее письмо.
«30 января 1933 года.
...Ты обязательно должна писать мне о себе и о состоянии своего здоровья как можно подробнее, и пусть тебя не останавливает опасение, что ты можешь огорчить меня. Единственное, что могло бы огорчить меня, это сознание, что ты не борешься за улучшение своего здоровья, за восстановление своих сил,—а этому я не верю. Хотя будущее еще туманно, но опускать руки из-за этого не следует. Я пережил много очень тяжелых моментов в жизни, не раз чувствовал себя физически слабым, почти выбившимся из сил, но я никогда не поддавался физической слабости, и, насколько возможно предсказывать в этих вопросах, не думаю, чтоб я и впредь когда-нибудь поддался ей. А ведь я мало чем могу помочь себе. Но чем больше я отдаю себе отчет в том, что мне предстоит пройти через тяжелые испытания, что я слаб, что трудности возрастают, тем больше напрягаю я всю свою силу воли. Когда я подвожу порой итог истекшим годам и думаю о прошлом, мне кажется, что если бы шесть лет тому назад я мог предвидеть, что мне доведется пережить, я не поверил бы, что это возможно, и решил бы, что не выдержу... Думаю, что ты гораздо сильнее, чем сама полагаешь, а потому ты должна еще крепче взять себя в руки и напрячь все свои силы, чтобы окончательно побороть тот душевный кризис, который ты переживала. Дорогая, я хотел бы помочь тебе, но часто я думаю о том, что в прошлом, не имея ясного представления о твоем состоянии, я мог невольно способствовать ухудшению твоего самочувствия. Пиши мне чаще; сделай над собой усилие и пиши мне чаще. Пусть Делио и Джулиано тоже напишут мне... Крепко-крепко обнимаю тебя, дорогая.»
Утром, вставая с постели, он упал. Долго лежал на каменном полу. Наконец пришел тюремщик, уложил его на койку и оставил в покое. С трудом открыл тяжелые веки. Знакомая серая стена камеры наклонилась вперед. Сейчас... сейчас она рухнет. Подняться нет сил... Стена выпрямилась, качнулась назад и заколебалась в неторопливом волнообразном ритме. Пытаясь остановить ее, протянул руку. Рука беспомощно дернулась и осталась лежать, вытянутая вдоль туловища. Тело пронзила острая боль. Рядом лежала чужая рука, прикованная цепью к его руке. Ускользающим сознанием понял, что начинает бредить.