Глава четвертая
ВЫСТОЯТЬ!
Как мучительно болит голова... Кто-то подошел к изголовью, прохладная рука легла на лоб. Стало легче... Юля? Ты здесь, любимая? Как хорошо! Я знал, что ты придешь... Плачешь? Кто обещал мне быть сильной-сильной…. Где же дети? А, Делио... Какой ты огромный, Делио… Тебе уж восемь лет... Нет, девять, прости, ошибся. Знаешь, у папы болит голова, но это пройдет... И Джулио здесь? Здравствуй, малыш! Мама писала, что у тебя выпал первый молочный зуб и ты хотел прислать его мне жаль, что не прислал. Ну ничего, ты сам приехал, это куда лучше... Куда же вы уходите?.. Кто это? Вон!.. Пусть убирается! Слышите! Я вас не звал!..
— Успокойся, Антонио, он ушел.
— Кто здесь? Тромбетти... Где я?
— Где? В тюрьме Тури, разумеется. Лежи спокойно» Антонио. Тебе надо лежать. Хочешь спросить, как я сюда попал? Начальник тюрьмы разрешил перебраться в твою камеру. Принимаешь квартиранта? Все-таки помогу, если что... Хочешь пить? Лежи, лежи... Вот так. Что с тобой было? Ты бредил, Антонио, стонал, смеялся, говорил с детьми, хорошо говорил, ласково. Потом явился святой отец... Не в бреду. Вполне натуральный поп, от него за версту разило святостью и подгоревшим луком. Ты его выгнал... Дай-ка оботру тебе лицо.
— Если вздумают причащать меня, не позволяй, Густаво.
— Не позволю, будь спокоен.
— Наверное, я очень болен, Густаво. Я разучился подсмеиваться над самим собой. Плохой признак.
— Ерунда, Антонио. Ты еще им покажешь.
— Обещай мне, Густаво. Когда ты выйдешь из тюрьмы...
— Еще сколько ждать!
— ...Расскажешь моей жене и детям, все расскажешь.
— Антонио, да ты сам...
— Обещаешь?
— Обещаю.
Лязгнули запоры. Вошел тюремный надзиратель Вито Семерано. На его широком крестьянском лице было написано искреннее сочувствие. Среди служащих тюрьмы, как и всюду, были люди, ненавидящие фашизм. Они старались не причинять заключенным лишнего зла.
— Сейчас придет доктор,— сказал Семерано.— Но очень-то он хотел.
Надзиратель подошел к Грамши, внимательно посмотрел на искаженное болью лицо больного, покачал головой и повернулся к Тромбетти.
— Ну, он согласился? Ведь доктор спросит.
Тромбетти пожал плечами. Семерано недовольно крякнул.
— Упрямые вы, коммунисты, люди. Что стоит подписать паршивый клочок бумаги.
— Речь идет о прошении, не так ли? — спросил Грамши. Он трудно и тяжело дышал, но голос его звучал спокойно.— Просьба о помиловании, обращенная лично к Муссолини. Это отнюдь не ново, это довольно старо. Я не буду просить о помиловании.
— Многие в стране хотят видеть тебя на свободе,— угрюмо сказал Тромбетти.— Они думают, что ты имеешь право сделать это.
— Они хорошие люди, по они слепы. И довольно об этом. Я не хочу кончать жизнь самоубийством.
В коридоре послышались шаги. Надзиратель торопливо окинул взглядом камеру и встал у двери.
Вошел тюремный врач. Не обращая внимания на больного, он буркнул надзирателю:
— Ну?
Семерано виновато развел руками:
— Разрешите доложить, синьор доктор...
Не дослушав, врач повернулся к лежащему неподвижно Грамши:
— Все понятно. Заключенный номер семь тысяч сорок семь. Вы опять жалуетесь на здоровье. Вы здоровы. Я не считаю нужным оказывать вам медицинскую помощь. Вы наш политический враг. Желаю вам смерти, заключенный номер семь тысяч сорок семь.
Врач деревянно повернулся и, выбрасывая вперед негнущиеся ноги и отбивая такт руками, явно подражая кому-то из фашистских бонз, вышел из камеры. Гулко прозвучали в коридоре шаги и стихли. Надзиратель оторопело взглянул на больного.
— Я хотел сделать как лучше.
Снова открылась и закрылась железная дверь. Лязгну-» ли засовы.
Грамши метался на койке.
— Темно... Как темно... Где солнце?.. Нет, нет!.. Нельзя жить в мире без солнца!..
Влажным полотенцем Тромбетти вытер больному лицо. Грамши затих. Заботливо подоткнув тонкое и шершавое тюремное одеяло, Тромбетти осмотрелся — что бы еще сделать? Больше делать было нечего. Он сел на табурет возле изголовья. Грамши по-прежнему дышал тяжело. Тромбетти всматривался в хорошо знакомые черты и думал — откуда в физически немощном человеке такая неукротимая сила.