Черный глаз смеется, дышит грудь:
Кто-то смуглою рукой корзину
Хочет и не смеет дотянуть...
Все зааплодировали:
—Браво, папа! Чудесные стихи! Чье это?
Аполлон Александрович окинул всех победоносным взором:
— Ну-ка, отгадайте, просвещенные дочки. Отгадавшей — приз.
— Апухтин?
— Нет.
— Надсон?
— Нет.
— Может быть, Майков? — спросила Анна Аполлоновна.— Из его итальянского цикла? Помните: «Смуглянка милая, я из страны далекой».
— Майковской «смуглянке милой», даже по дамскому счету, ныне лет восемьдесят. Наша же синьора, если верить поэту, в расцвете молодости. Не догадываетесь? Так и быть, подскажу: в ошибочном предположении Анюты есть одно рациональное зерно. Нуте-с, кто претендует на приз? Раз... Два... Приз останется неразыгранным... Минуточку, Юлька хочет сказать.
— Не знаю... «Там — в окне...» Подумала, Блок, но у Блока, кажется, нет такого стихотворения.
— ...Три! Приз вручается Юльке.
Аполлон Александрович вынул из кармана пиджака небольшую книжку и торжественно преподнес ее залившейся румянцем младшей дочери.
— Не красней, Юлька, приз ты заработала честно. Читаю заглавие: «Александр Блок. Собрание стихотворений. Книга третья — Снежная ночь». Тут двенадцать итальянских стихов Блока. Несколько стихотворений итальянского цикла, итальянского — вот в чем рациональное зерно Анюты,— он напечатал раньше в журнале «Аполлон», но до наших палестин журнал не дошел, и вы эти стихи знать не могли. Так что извините вашего папу за то, что ему захотелось покрасоваться перед учеными дочками.
— Спасибо, папа, огромное спасибо.
— Рад, что доставил вам удовольствие. Теперь пойдем прощаться с Гарибальди.
Конная статуя Гарибальди выглядела величественно. Гарибальди смотрел в сторону Ватикана.
— Символично,— сказала Евгения Аполлоновна,—но я не уверена, что сам Гарибальди одобрил бы эту скульптуру.
Евгения Аполлоновна училась в Академии изящных искусств. В семье ее суждения по этим вопросам не оспаривались.
— Не пора ли домой, детки? — спросил Аполлон Александрович, поглядывая на часы. — Пора, пора, — не сдавался он на уговоры.—Поздно, и мама устала. Если желаете, милостивые государыни, посидим немного под дубом Торквато Тассо. И по русскому обычаю положено перед дальней дорогой. Юлька, беги вниз, занимай скамейку.
К дубу Торквато Тассо нужно было спуститься одной площадкой ниже. Увы, могучего дуба уже давно не было: сохранился лишь огромный пень, к которому была прикреплена мраморная доска. Но уже поднялся молодой дубок , подсаженный к старому пню. Рядом стояла массивная
каменная скамья. У екамьи Юлия вела переговоры с молодой парой. Увидев спускающуюся процессию, возглавляемую величавым Аполлоном Александровичем, молодые люди вскочили и, взявшись за руки, со смехом побежали вниз.
— Вспугнули влюбленных,— с сожалением сказала Юлия Григорьевна.
— Ничего. У них еще много дней впереди. Садитесь, дети мои! В кои веки еще доведется вот так посидеть всем вместе.
Помолчали. Внизу лежал Рим, освещенный последними лучами заходящего солнца.
— Спасибо, папа, что привел нас в это место,— сказала Юлия.— И дадим слово друг другу, что придем сюда еще раз. Не знаю когда, через десять лет, пятнадцать, но придем... Все вместе. С нашими детьми!
— Ты невозможный ребенок, Юлька! — ужаснулась Юлия Григорьевна.
— Уже не ребенок, мамочка... «В тени этого дуба сидел Торквато Тассо, близкий дыханию славы и смерти»,— вслух прочитала она надпись, выбитую на мраморной доске.— Как ты думаешь, папа, Блок был здесь?
— Думаю, да.
— И прочел это?
— Наверное. Почему ты спрашиваешь?
— Так.
— Какие трагические строки навеяны Венецией,— тихо сказала Татьяна, перелистывая подаренный сестре томик Блока:
Холодный ветер от лагуны.
Гондол безмолвные гроба.
Я в эту ночь — больной и юный —
Простерт у львиного столба...
В тени дворцовой галереи,
Чуть озаренная луной,
Таясь, проходит Саломея
С моей кровавой головой.
— Сильные строки... и бесстрашные. Сколько же ему лет? — спросила Юлия Григорьевна.
— Сейчас тридцать два, когда писал это стихотворение, было двадцать девять.
— Совсем молодой.
— ...Сколько же ему лет? — шепотом спросила старушка, соседка Юлии Аполлоновны, прижимая к груди большой потертый ридикюль.