...Я прежде всего твой друг, и после десятилетней разлуки мне поистине необходимо поговорить с тобой как с другом, со всей откровенностью, без обиняков.
Вот уже десять лет как я отрезан от мира... Я очень изменился,— по крайней мере мне так кажется,— но и ты не могла остаться прежней. Пусть тебя не беспокоит практическая сторона дела: я думаю, что все это можно будет уладить.
Антонио».
Она переживала за обоих, писала родным, что Антонио плохо, что приезд Юлии необходим. Ответы приходили неясные, туманные. Ничего не понимала, сердилась, снова писала. В Москве с болью читали ее злые письма, созывали семейные советы и никак не могли решиться сообщить в Рим правду. А правда заключалась в том, что по состоянию здоровья Юлия Аполлоновна не могла совершить такую поездку, тем более с детьми.
5 сентября 1936 года Татьяна Аполлоновна сделала то, что, по-видимому, следовало сделать раньше: написала матери (Аполлона Александровича уже не было в живых) и попросила откровенно ответить, что она думает по поводу приезда Юлии в Рим. Не дожидаясь ответа, торопит сестру: «Скорее приезжай!»
Юлия Григорьевна поступает разумно и осторожно: передает решение вопроса врачам. Созывается консилиум. Мнение единодушное и категоричное: ехать нельзя, нервное напряжение, неизбежное в такой сложной поездке, неминуемо спровоцирует приступ болезни.
В последнем месяце уходящего года Татьяна Аполлоновна наконец получает подробный и все же не вполне ясный ответ. Можно ли надеяться на улучшение здоровья Юли? У Татьяны Аполлоновны сохранились кое-какие связи в римском медицинском мире; она пишет родным, что переведет полученные данные на итальянский язык, затем покажет их кому-нибудь из здешиих «светил».
Нужно сообщить больному грустную новость, но слова буквально застревают в горле. Грамши внимательно смотрит на свояченицу: «Ты получила письмо от мамы или Жени? Прочитай его вслух, Танечка». Растерялась, сказала, что забыла письмо дома. Грамши молчал. Он уже не упоминает о приезде Юлии.
Дорогая Юлька... твои письма я перечитываю много раз: сначала так, как читаются письма самых дорогих нам людей, так сказать, без определенной цели, то есть лишь с чувством нежности к тебе; затем я их перечитываю «критически», стараясь угадать, как ты себя чувствовала в тот день, когда ты писала мне, и т. д.; я обращаю внимание также и на почерк, на то, насколько уверенно водила пером рука, и т. д. Словом, я стараюсь извлечь из твоих писем все возможные сведения и уловить все, что в них может быть 8аключепо.
Ты прекрасно пишешь о детях, и мои постоянные жалобы объясняются тем, что никакие впечатления, даже твои — Юльки, которую я ощущаю как часть меня самого,— не могут заменить непосредственных, живых впечатлений, если бы я имел возможность видеть детей воочию, возле себя, я, несомненно, нашел бы в них что-то новое, другое. Да и сами мальчики были бы, наверное, другими. Ты не находишь? Совершенно «объективно».
Дорогая, я хочу, чтобы ты обняла за меня маму и передала ей вместе с моими добрыми к ней чувствами наилучшие пожелания по случаю дня ее рождения. Мне думается, что ты всегда знала, насколько мне трудно (а мне это очень трудно) выказывать свои чувства, этим ведь и объясняются многие тяжкие недоразумения. В итальянской литературе писали, что если Сардиния — остров, то каждый сардинец — остров на этом острове.
Дорогая, обнимаю тебя со всей нежностью.
Антонио».
Татьяна Аполлоновна вкладывает письмо Грамши, точнее — копию его, в пачку и задумывается. Можно ли снова спрашивать бедняжку Юлю о приезде? Татьяна Аполлоновна смягчает прямолинейность вопроса: «если твое здоровье позволит», и объясняет, почему необходима полная ясность: «отсрочка на неопределенное время будет значить, что он не должен ждать тебя, оставаясь в Риме, и поэтому сделает нужные шаги, чтобы ему разрешили поехать в Сардинию...»
Предстоит самое трудное — сообщить в письме в Москву о тяжелой болезни Грамши, сообщить всю правду. Более двух лет Грамши не выходит из своей комнаты, малейшее физическое усилие вызывает нарушение сердечной деятельности, почти всегда держится повышенная температура. Татьяна Аполлоновна не могла больше ничего утаивать.
«Теперь о детях. Жаль, что от них нет письма. Антонио... сказал мне, что он все-таки думает, что сможет их увидеть раньше, чем прекратится его жизнь. Он говорит, что убежден, что не долго будет жить...»