— Сорок.
— Совсем молодой.
На эстраде очень усталый Блок, опираясь руками о спинку стула, негромко, своим обычным глуховатым голосом читал «итальянские стихи».
Холодный ветер от лагуны.
Гондол безмолвные гроба...
В этот весенний московский вечер поэт выступал в третий раз. В «Общество Данте Алигьери, или Любителей итальянской словесности»> Блок пришел после Политехнического музея и Дома печати. Голодные москвичи ценили искусство. Поэт был болен. Все чаще напоминало о себе сердце, наступала общая слабость, когда каждое движение требует усилий.
Я в эту ночь — больной и юный...
Но кто мог знать, что ему осталось жить всего три месяца!
ТУРИН (ЗА РЕКОЙ ПО),
ВЕСНА 1913 ГОДА.
ВТОРАЯ ПОЛОВИНА ДНЯ
Застать туринского рабочего дома не в праздник можно только утром, затемно, или поздним вечером. Шестидесятичасовая рабочая неделя — это значит полных 10 часов работы ежедневно, а если нужно хозяину, то и больше. Сегодня, однако, день не праздничный, и не поздно, а рабочий Анджело Джибелли сидит дома и читает газету на кухне, где от очага идет приятное тепло, особенно приятное в холодный и ветреный весенний день. Если бы мы смогли заглянуть в квартиры туринских рабочих заводов «Фиат-Чентро», «Диатто-Фрежюс», «Индустрио металлурджика» и других, то увидели бы примерно такую же картину; глава семьи на кухне либо мастерит что-нибудь, либо читает газету, а его жена мучительно решает каждодневную задачу, как несколькими горстями муки и двумя-тремя ложками оливкового масла накормить большую семью.
Этим же занималась и жена Анджело, только задача ев казалась легче: у Анджело и Розы был только один, уже взрослый сын.
Если рабочие не в праздник сидят дома,—значит, они бастуют. Если хозяйка отмеряет муку горстями, а оливковое масло чайными ложками,—значит, бастуют давно.
Итак, Анджело Джибелли сидит на кухне и читает газету, искоса неодобрительно поглядывая на свою жену Розу. Анджело — блондин с черными глазами. Ему сорок с небольшим, но он уже начал седеть. Впрочем, как у всех блондинов, у него это пока мало заметно. Розе пришлось в жизни нелегко, долгие годы она ухаживала за парализованным отцом мужа, старым Джованни, участником легендарной гарибальдийской «тысячи». И все же черно-голосая, черноглазая Роза, мать двадцатилетнего сына, была по-прежнему красива. Анджело гордился женой. Его неодобрительный косой взгляд был вызван весьма прозаической причиной: Роза жарила лепешки, щедро подливая масло на сковородку.
— Ты, наверное, забыла, что мы бастуем? — не выдержал Анджело, указывая на бутыль, где масла осталось на донышке.
— Не забыла,—кротко ответила Роза, продолжая свое дело.
Анджело пожал плечами и уткнулся в газету.
— Прочитал бы вслух, что пишут,—примирительно попросила Роза.—Что на свете делается?
— Что делается? Ничего хорошего.
— А куда опять запропастился твой сын?
— Он и твой сын, Анджело. Примо — взрослый парень, у него своя голова на плечах. Если хочешь знать, он пошел проводить домой бедного синьора бухгалтера, проводит и вернется.
— Проводить бухгалтера — полчаса, пусть час. А он целый день носится.
— Будто не знаешь, где он носится?
Анджело подозрительно посмотрел на жену:
— Что ты хочешь сказать, Роза?
— Сказать?.. Примо в охране вашего забастовочного комитета, ты это прекрасно сам знаешь, нечего на меня сваливать.
— Но ты же мать, Роза.
— Мать!.. Закрыть дверь? Примо откроет замок просто пальцем, он же механик. Спрятать его штаны? Уйдет без штанов. Это же наш Примо! — воскликнула Роза, В голосе ее были беспокойство и гордость за сына.— Ой, пригорело, так я и знала! Возьми передник и жарь сам без масла, а я сяду на стул и буду давать советы.
— Роза!
Ситуацию разрядило появление соседки, пришедшей одолжить соли. Соль она получила, но не торопилась уходить. Сообщила несколько незначительных новостей и перешла к горячей теме — забастовке. Говорила с Розой, явно адресуясь к Анджело.
— В позапрошлом году бастовали сколько? Три месяца, даже больше. Что выиграли? Чуть не подохли с голоду, верно?
— Верно,— вздохнула Роза.
— В прошлом году бастовали? Бастовали. Сколько? Опять три месяца. На этот раз кое-чего добились, но чего? Мужу добавили тринадцать чентезимо в неделю... тринадцать чентезимо, курам на смех, верно?
— Верно,— вздохнула Роза.
— Женщина, не кусай, если не знаешь, хлеб это или камень! — озлился Анджело.—Верно, верно... Что верно? Куры смеются, а я не смеюсь. И твой муж Альфредо тоже не смеется. Потому что Альфредо в нынешнем году работает на один час в неделю меньше, а заработок у него не меньше, даже чуточку больше. Но Альфредо — квалифицированный мастер. А у чернорабочего прибавка не тринадцать чентезимо, а может быть, семьдесят — восемьдесят. Потому что мы прибавляли не по квалификации, а поровну.