По ту сторону ограды настороженно вслушивался в шум потасовки оборванный мальчишка лет четырнадцатипятнадцати. Мальчишка оглянулся, соображая, куда бы спрятаться. Шагов на сорок тянулась высокая каменная ограда. Но в ограде зиял пролом. Через пролом видно! трое волокут одного. Один большой, видно сильный, упирается и все зовет товарищей. А где они, товарищи?
Голоса доносились ясно, отчетливо:
— Стукни это рабочее дерьмо, чтоб не воняло!
Свистящие удары дубинки и хриплый рев избиваемого:
— Развяжи мне руки, подонок, тогда увидишь, кто из нас дерьмо, а кто мужчина!
— Стукни его!
И опять заработали дубинки.
Потом, когда мальчишку расспрашивали о стычке и хвалили его за храбрость, виновник смущенно отворачивался. В тот день он помирал с голода, замерз как щенок и не собирался вмешиваться в чужую драку. Просто сработали руки. «Пим-пам-пум!» Обломки кирпичей полетели в спины вооруженных подонков.
Если б они знали, что их новый противник — голодный, тщедушный оборвыш!.. Он швырял, почти не глядя, обеими руками, кирпичи с треском ударялись о камни мостовой, высекая искры, догоняли друг друга, сталкивались в воздухе, разлетались дождем осколков. Он швыряя в исступлении бешенства. Пот и слезы застилали глаза, он не чувствовал боли в ободранных пальцах,
В этот момент руки ему нужны были только для одного: швырять, швырять, швырять!
Надвинулось тяжелое дыхание бегущего человека. Большое тело протиснулось в проем, и хриплый голос сдавленно произнес:
— Живей, живей!.
— Оставь кирпич, тебе говорят! — рявкнул большой и побежал. Двигался он как-то боком, неуклюже пригнувшись к земле. Паренек понял, что у него связаны: руки за спиной.
Сзади раздались короткие хлопки, что-то цокнуло о могильную плиту — нападающие стреляли из револьверов.
Револьверные хлопки продолжались, но беглецы уже укрылись за большим гранитным памятником.
— Попробуй-ка развязать мне руки.— Мальчишка притронулся к веревке, затянутой тугим узлом, и застонал от нестерпимой боли: из изодранных пальцев сочилась кровь. Он впился в узел зубами и стал его рвать. Через минуту большой с наслаждением растирал свои онемевшие кисти.
— Вот так-то лучше. А теперь давай убираться отсюда.
Перебегая от памятника к памятнику, они выбрались за кладбищенскую ограду.
— Ну, покажись, каков ты есть? — сказал большой, оглядывая неказистую фигуру своего спасителя.—Молодец, ничего не скажешь. Будем знакомы. Джакомо.
— Джакомо,— ответил мальчишка, пожимая протянутую руку. Большой оглушительно захохотал. Мальчишка с испугом оглянулся. Преследователей не было видно.
— Как же быть? Значит, так: я — Джакомо-большой, ты — Джакомо-маленький. Идет? Фамилия моя, на всякий случай, Бернольфо. Давай выбираться отсюда потихоньку, потом подумаем, как нам жить дальше.
Узкими темными переулками они вышли на площадь и сразу отпрянули назад, в темноту. У фонтана стояла группа вооруженных людей.
— Отлежаться бы до утра,— пробормотал Джакомо-большой.— Не знаешь такого места?
— Знаю. Только...
— В ресторан Корсини не зови, без фрака не пойду— усмехнулся Бернольфо.— Показывай дорогу.
Они подошли к полуразрушенному сараю, его щели были заткнуты тряпками. Джакомо-маленький сказал:
— Держитесь за меня, а то стукнетесь.
Бернольфо послушался, но все же раза два ударился о торчащие обломки и громко чертыхнулся.
Джакомо-маленький отодвинул старый лист фанеры, служащий дверью, вошел в берлогу и зажег коптилку. Бернольфо огляделся и присвистнул:
— Хорошо живешь, друг.
— Не хуже других. Протопить печку, что ли?
— Печку? — Джакомо-большой критически оглядел старый бидон.— Не надо. Давай спать.
Он снял с себя куртку и лег на рваный тюфяк. Ноги Джакомо-большого уперлись в стенку берлоги, все сооружение зашаталось.
— Не по росту дворец,— добродушно усмехнулся Бернольфо.—Ложись, малыш, ближе. Накройся курткой. Утром подумаем, как нам жить дальше,— повторил он давешнюю фразу.— Спи... А здорово ты их: «пим-пам-пум!»
Джакомо-маленький спросил:
— Скажите, синьор, кто эти люди, которые хотели вас... обидеть?