Он редко говорил о себе и своем нелегком детство. И Джакомо решился задать давно занимавший его вопрос: нашел ли он уже тогда, в школьные годы, свою дорогу в жизни?
Грамши искоса посмотрел на юношу. В голубых глазах под густыми черными бровями промелькнули насмешливые огоньки. Джакомо знал эти искрящиеся огоньки; обычно они предшествовали взрыву иронии и сарказма, которыми Грамши буквально сокрушал оппонента. Но на сей раз «оппонент» доверчиво ждал ответа.
— Помню, в начальной школе каждый год задавали сочинение на неизменную тему: «Кем вы хотите стать?» Вопрос не легкий, впервые я разрешил его, когда мне было восемь лет, остановив свой выбор на профессии ломового извозчика. Я считал, что профессия эта совмещает в себе приятное с полезным: извозчик щелкает кнутом и правит лошадьми, и в то же время выполняет работу, которая облагораживает человека и дает ему хлеб насущный. Потом было еще много всяких желаний, наивных, но вовсе не смешных. То, о чем ты спрашиваешь, милый Джакомо, произошло гораздо позже. И далеко не сразу.
Навстречу шла немолодая женщина, одетая во все черное. Женщина несла два мешка, по-видимому с зерном.
Поравнявшись с Грамши, женщина произнесла несколько слов. Грамши улыбнулся и ответил какой-то Фразой. Джакомо оглянулся. Женщина продолжала идти, легко ступая по неровной каменистой дороге. Только напряженная прямизна спины выдавала тяжесть ноши.
— Женщина с севера острова,— пояснил Грамши.— Она приветствовала нас на логударском диалекте. Уже немногие так говорят, логударский вытесняется галурским. А у нас в Гиларце преобладает кампиданский.
Они свернули на главную улицу городка. Грамши указал на один из домов, над его дверью была прибита выцветшая от солнца вывеска: «Отдел регистрации налогов».
— Здесь ваш покорный слуга еще до гимназии трудился целых два года. Мне было одиннадцать лет, зарабатывал я двадцать лир в месяц, работая по десять часов в сутки, включая и утро воскресных дней. О, я был' очень важным лицом в этом важном учреждении. Разносил конторские книги, которые весили больше, чем я сам. И часто украдкой плакал по ночам от боли во всем теле.
Некоторое время они шли молча. Грамши был взволнован прогулкой.
Уже наступило трудовое утро в Гиларце. У бассейна, ожидая своей очереди, чтобы наполнить водой большие металлические кувшины, толпились женщины. Стоял оживленный гомон, женщины обменивались новостями. Вдруг, как по команде, гомон смолк. Грамши поздоровался. В ответ раздались нестройные, но дружные приветствия.
У входа в дом Грамши на минуту остановился:
— Каждый прожитый день оставляет след, своеобразные записи в сознании ребенка, не всегда такие приятные, как хотелось бы. Стереть, перечеркнуть эти записи очень трудно. Нужно стараться писать сразу набело.
Он открыл дверь и, прежде чем войти, еще раз оглянулся:
— Вот и окончилась прогулка в детство, Джакомо.
Пришло время расставания. Антонио нежно обнял старых родителей (Франческо Грамши тогда было 64 года, Беннине Марчиас — 63), брата Карло, сестер Терезину и Грациэтту. Это было их последнее объятие.
«Рим, 10.11.1924 г.
...Вот уже три дня, как я вернулся из Сардинии, застал здесь два твоих письма. Мне пришлось бы написать целый том, чтобы рассказать обо всех впечатлениях этих дней. События развиваются молниеносно, причем в таких причудливых формах, что для того, чтобы дать им оценку, понятную тем, кто не живет в Италии, по варится в самой гуще, понадобилось бы систематизированное исследование психологии фашизма, знаменующего острую фазу стремительно быстрого распада буржуазного общества, который происходит в момент, когда пролетариат еще недостаточно организован для захвата власти. Деморализация, подлость, коррупция, преступность приняли неслыханные размеры; мальчишки и дураки оказываются хозяевами политического положения и плачут или сходят с ума под грузом исторической ответственности, которая внезапно легла на плечи этих честолюбивых, безответственных дилетантов; трагедия и фарс чередуются на сцене без всякой взаимосвязи, хаос достиг пределов, казавшихся немыслимыми даже для самой разнузданной фантазии. Иногда у меня создается такое впечатление, что и я сам — словно тростинка в этом историческом урагане, но у меня достаточно энергии, чтобы сохранять, насколько возможно, хладнокровие и делать то, что я считаю нужным...