— Нет.
— Тогда свари кофе покрепче и приступим.
Двое суток непрерывной работы, споров, во время которых рождались новые мысли, отрабатывались формулировки.
— Как в добрые студенческие времена,— заметил Тольятти,— Помнишь ночные бдения, наши бесконечные споры?
— Например, о роли и подлинности XII таблиц,— улыбнулся Грамши.— Разница лишь в том, что сейчас предмет нашего суждения — роль партии в борьбе против фашизма.
...Истекли двое суток.
— Все,— устало сказал Грамши, положив последний исписанный листок на кипу черновиков.— Проверь, Паль-ми.— Он поднялся и подошел к окну, осторожно приоткрыл уголок шторы. За окном светлело. Улица казалась пустынной.
Тольятти методично раскладывал листки черновиков, вслух называя разделы:
— «Анализ общественного строя Италии»... Это сюда, и это... «Политика итальянской буржуазии»... Где-то у нас была вставка?.. «Движущие силы и перспективы революции»... Не хватает страницы... Ах, вот она.
— Не кажется ли тебе, Пальми, что в этом разделе действительно недостает страницы? — задумчиво сказал Грамши.— Страницы о стратегии революции в обозримом, стремительно изменчивом будущем!.. Впрочем, вопрос носит риторически я характер: сегодня мы еще не готовы написать эту страницу... Прощай, Пальми. Береги себя.
Высунувшись из окна, Тольятти наблюдал, как удаляется фигура друга. Похоже, что слежки нет. Тольятти взял чистый лист бумаги и, заглядывая в черновик, написал:
«Превращение коммунистических партий, в которые объединяется передовая часть рабочего класса, в партии большевистского типа в настоящий момент следует считать основной задачей Коммунистического Интернационала. Эта задача должна быть поставлена в связи... с развернувшейся внутри рабочего движения борьбой между марксизмом и различными течениями, представляющими собой отклонения от принципов и практики революционной классовой борьбы».
За окном просыпалась улица. Прогромыхала тележка молочника.
4
Как было условлено, Татьяна Аполлоновна зашла за Грамши. До прибытия поезда, с которым приезжали Юлия Аполлоновна с сестрой Евгенией и маленьким сыном, оставалась уйма времени, но Грамши встретил свояченицу, нетерпеливо расхаживая по комнате, время от времени поглядывая на часы.
— Я вас так ждал, Татьяна. Пора.
— Я думала еще переписать на машинке ваши письма.
— Никаких писем. Вдруг поезд придет раньше. Конечно, это маловероятно, но все же. Пошли.
— Ох, Антонио, Антонио...
Но Грамши уже не слушал, и Татьяне Аполлоновне не оставалось ничего иного, как догонять его, стремительно сбегающего вниз по лестнице.
У цветочницы на углу купили великолепные розы.
На следующем углу букет увеличился. На вокзал Термини Грамши пришел с целым снопом цветов.
До прибытия поезда оставалось еще минут тридцать. Это были длинные минуты. Наконец поезд подошел к перрону. Толпа встречающих хлынула к вагонам, смешалась с выходящими пассажирами. Грамши увидел Юлию. У нее на руках был годовалый Делько. По ступенькам вагона спускалась Евгения Аполлоновна.
С вокзала ехали на извозчике. На перекрестке пришлось подождать, пока не пройдет отряд марширующих мужчин. Нет, маршировали не солдаты, не карабинеры — этот отряд их бы не удивил. Люди шагали в боевой выкладке, с винтовками, перепоясанные ремнями, черные рубахи, солдатские штаны, заправленные в сапоги, на головах — фески, как у турок, молодые и немолодые, тощие и пузатые, со свисающими на грудь тройными подбородками. Странное и страшное зрелище.
— Кто это?
— Сквадристы,— коротко ответил Грамши и пояснил: — Сквадра — боевая единица фашистов. Ты еще не то здесь увидишь,— с горечью сказал он.
Чуть дальше они увидели выставленный на балконе — видимо, какого-то учреждения — гигантский портрет Муссолини. В генеральском мундире с султаном, гримасничающий дуче показался похожим на ярмарочного факира. Но впереди маячила спина извозчика, и сестры сочли за благо не делиться своими впечатлениями. И еще раз в конце пути наткнулись они на марширующих сквадржстов. А портреты дуче, поясные и во весь рост, и считать перестали.
Это были внешние приметы фашизма, опутавшего своей паутиной Рим и всю Италию.
Но в квартире, снятой для дорогих приезжих, было уютно. И разговоры-воспоминания с сестрой, с которой не виделись тоже более десяти лет, были такими домашними. И Антонио... Но где же Антонио? А Грамши исчез. Никому ничего не сказал и исчез. Вернулся он через два часа, когда все уже начали беспокоиться, с огромным плюшевым медвежонком. На хор укоризненных женских голосов Грамши ответил извиняющейся улыбкой и непонятной фразой, что дети очень быстро растут. Делио обрадовался подарку, обнял медвежонка, так в обнимку и улегся с ним спать.