В другом моем журналистском блокноте, относящемся уже к сентябрю 1943 года, когда наши войска готовились к форсированию Днепра, были записаны такие строки:
«…Осенний лес! Впервые, пожалуй, за фронтовые годы, я так внимательно всматривался в его неповторимый наряд, в игру его красок. Если весенний лес был просто зеленым, так сказать, однотонным, то осенний буквально пылал всеми цветами радуги. Каждое дерево было одето в свой, ему свойственный наряд, имело свой цвет, свои „привычки“. С их вершин, то причудливо кружась, то совершая плавный полет, падали последние пожелтевшие листья, расстилая на пожухлой траве разноцветный ковер. А когда налетал ветер, он целыми горстями бросал золотистые перья на опустевшие, лишь кое-где вспаханные поля…»
Как сельский житель, я всегда был чувствителен и неравнодушен к лесу, к природе вообще. Но в тот вечер мои думы были целиком во власти осеннего леса. Я даже на какое-то время забыл о том, главном, ради чего с таким трудом добирался в эти неизвестные, доселе незнакомые мне, а отныне родные места, которые мы освобождали от врага. Шел, вдыхая целую гамму лесных запахов: то пряный — рябиновый, то сладковатый — березовый, то горьковатый — осиновый, то дурманящий — сосновый… Сколько деревьев, столько и запахов. До чего же богата кладовая природы, как щедро оделяет она человека своими дарами, здоровьем и радостью. От общения с природой человек становится добрее, красивее, сильнее.
Поля у нас черноземные, плодородные, раздольные. Много было сенокосных угодий и выпасов для скота. Но мало, очень мало воды. Теперь построены искусственные водоемы, сооружены оросительные системы. А в ту пору нам, ребятам, приходилось совершать большие пешие переходы, чтобы в жару поплескаться в живительной прохладной воде. Это были так называемые Баратинские пруды. Но там нас ждали стычки с чужими ребятами. Чтобы избежать встреч с ними, мы уходили на хутор Филатов или в Селезневские затоны. Туда, кроме всего, нас влекли камыши. Мы выбирали наиболее толстые, делали из них дудочки-свирели, на которых наигрывали незатейливые мелодии. Вечерами эти «духовые инструменты» присоединялись к голосистой гармонике или звонкой балалайке на деревенской вечерке. Может быть, поэтому так и запомнились песни моего края, знаменитые воронежские страдания и частушки. Не только наше, но и другие села Воронежчины славились высокой певческой культурой. Талантливые певцы-самородки хранили возникшие в глубине веков самобытные русские песни, придавали им своеобразное звучание. Здесь же, на улице, создавались новые частушки и хороводные припевки.
Сидя тихо в сторонке, поджав под себя ноги, мы зачарованно слушали. В песнях было что-то таинственное, доброе, загадочное, увлекательное. Часто я так и засыпал на завалинке, под тихое пение матери…
Родного отца я не помню и никогда не видал его. Мать рассказывала, что он был храбрым солдатом, имел «Георгия». В гражданскую воевал против белых и в боях под Касторной погиб. Отчим мой сложил голову на полях Великой Отечественной, оставив у матери на руках седьмого ребенка. Это о ней, моей старенькой матери, колхознице-пенсионерке Анне Николаевне Шерстняковой написал мой земляк поэт Владимир Иванович Федоров свою «Балладу о солдатке»:
У ней доброе, кроткое сердце, бесконечное терпение и удивительная стойкость против всех невзгод и трудностей жизни. Она испытала почти все лишения, тяготы и беды, какие только существуют на земле. Мы никогда не видели ее отдыхающей. Часов в нашем доме не было: их роль выполняла мама, которой помогали горланы-петухи, извещавшие деревню о полночах и рассветах. Ее мозолистые, теплые руки оберегали нас от голода и холода, от болезней и всякой порчи. Для нее не было плохих людей: обо всех она отзывается по-доброму, всем стремится помочь, угодить.