Хреноредьев почесал загривок, задумался.
— Мене везде хорошо, — наконец ответил он. — Я мужик компанейский. А вот ты ответь все же, едреный интерес, отчего в тебе такая сила — и не трогаешь руками, а будто за ниточки дергаешь? Сам-то ведь хилый, смотреть страшно!
Пак снова ущипнул Хреноредьева за бок.
Тот отмахнулся лапой.
— Отстань, щенок, когда старшие разговоры разговаривают!
— Не ссорьтесь, не надо, — попросил вдруг совсем мягко Отшельник. — Зачем вам эти бесконечные ссоры? Давайте я вам лучше покажу кое-что!
— Давай! — заорал Буба так, будто он только и ждал этого предложения.
— Покажи, — согласился Пак.
Хреноредьев лишь кивнул — дескать, и я не против.
— Смотрите!
Отшельник чуть откинулся назад и указал немощной тоненькой ручкой на стену пещеры. Стена была огромна — метров сорок в длину и не меньше двадцати в высоту. Стена была не земляной и глинистой, она вся сплошняком состояла из причудливых, сросшихся друг с другом камней, в основном темных, матовых, но кое-где просверкивающих вкраплениями сланца и еще чего-то, поблескивающего, полупрозрачного. Но вместе с тем это была обычная стена пещеры, и не более.
— Да чего на стенку глазеть-то, едрена? — возмутился Хреноредьев.
— А там и нет никакой стены, — еле слышно прошептал Отшельник. — Вы приглядитесь-ка получше!
И произошла странная вещь. В единый миг стены не стало. Нет, она не упала, не рассыпалась, и уж, тем более, ее не заслонили и не занавесили чем-то. Ее просто не стало!
И открылось огромное, пугающе светлое пространство.
Хреноредьев с визгом и матом, на карачках, с невиданной и неслыханной скоростью метнулся в противоположный угол, забился в него, сотрясаясь всем своим водянистым телом.
Пак упал на пол, лицом вниз. Он царапал каменный пол своими клешнями, словно решил во что бы то ни стало зарыться в него — да только в камень разве зароешься! Паку было так страшно, как никогда на свете. Он не испытывал подобного ужаса, когда горел живьем нелюбимый папанька, когда Чудовище гналось за ним, даже, тогда, когда его травили опьяненные азартом туристы, выхватывая из темноты прожекторами его беззащитную фигурку и расстреливая ее в упор. Нет, сейчас ему было значительно страшнее!
Буба Чокнутый сидел, оперевшись на длинные и костлявые руки. По щекам его текли слезы.
— Ну чего же вы? Смотрите!
Отшельник вместе со столом, на котором он сидел, отъехал вдруг подальше, будто в столе был невидимый моторчик или его тащили незаметной нитью, привязанной к ножке.
— Смотрите! Я вам теперь не загораживаю!
Хреноредьев трясся осиновым листком, боялся поднять голову.
Пак с усилием оторвался от камня, на вершок, не больше. Открыл один глаз.
Первое, что он увидал, что ошеломило его и повергло, было необъятное и неестественно прозрачное, необыкновенно чистое, голубоватое небо. Пак и не предполагал, что можно сразу видеть столько ясного незадымленного пространства, на столько десятков, сотен, тысяч метров! И это было сказочно красиво! Но это было и чудовищно пугающе! Лишь потом он разглядел в бездонном и бескрайнем небе ослепительное солнце. Он даже не понял сначала, что это солнце — настолько оно было непривычным, непонятным. Не тусклым, расплывающимся в туманной пелене диском, не полуслепым фонарем, а мощным прожектором, направленным прямо в глаза. И смотреть на него было больно.
— И-ех! Это ведь все мое! — простонал Буба не своим голосом. Схватился руками за плешиво-всклокоченную голову, забился в истерике. — Ведь я… ведь я там жил, и-ех!!! Ведь я же ничего не видел!!!
Хреноредьев из своего угла тоже понемногу присматривался. Его уже не так трясло.
И все-таки было просто жутко!
Паку казалось, что он сейчас упадет в эту синь, что он провалится в безоблачную и бесконечную пропасть неба. И он, что было мочи, держался за каменный пол, пытаясь нащупать в нем шероховатости и выемки, чтоб зацепиться, чтоб хоть как-то удержаться.
— Смотрите, смотрите!
Отшельник занимался своим делом. Он присосался к новой банке, тянул понемножечку, смакуя. Не отвлекая от диковинного зрелища гостей незваных.
— Вот те и едрена-матрена! — подал голос из угла Хреноредьев. Голосок был дрожащим и слабеньким. Но инвалид бодрился: — Ето прям как в песне, едрена, иех, загудели-зазвенели провода, мы такого, едрит мене дурака старого, не видали никогда-а!
Больно было смотреть в эту чистоту и ясность, в эту синь и прозрачность. Но Пак расхрабрился — и смотрел, смотрел, да еще как! Вытаращив все свои четыре глаза, не отрываясь, боясь упустить хоть что-то! И боязно было, и мороз по хребту волной продирался, и кишки сводило, но он смотрел и смотрел.
Под фантастическим небом стояли дома — трехэтажные, двух, одноэтажные, больших не было. Но это были дома! Это были не лачуги и хибары, не бараки и корпуса… это были дома! Красивые, будто выписанные талантливым художником или вырезанные мастерским резцом. Дома утопали в чем-то пышном, мягком, зеленом. Паку пришлось пристально вглядываться, прежде чем он понял — это же деревья! Черт возьми, деревья, кусты! Но он никогда не видал таких деревьев и кустов, он никогда не видал такой травы! Те жалкие коряги, колючки, голые ветки и стволы, что торчали из грунта в их поселке и на окраине, не шли ни в какое сравнение с этой пышной зеленью, с этим безумством рвущейся к солнцу листвы.
— Ты нам морочишь голову бредовыми картинами, мудрец! — сказал он карлику. — Ты нам делаешь больно! Зачем?!
— Смотрите! Смотрите! — только и ответил тот. Пак подполз ближе, метров на семь или восемь. Он увидал несколько фигурок — длинноногих, стройных.
— Туристы?!
— Да, Пак, это именно туристы, ты не ошибся! Только теперь не они туристы, а вы сами! Хочешь туда?
— Нет! Ни за что!!! — завопил Пак.
— А я хочу-у, — промычал неожиданно Буба.
— И меня не забудьте, едрены торопыги! — закричал из угла опамятовавшийся Хреноредьев. Он все боялся, что упустит чего-нибудь или что ему не достанется чего.
— А ты не бойся, Пак, подойди ближе, тебя никто не тронет, поверь мне.
— Нет!
Пак закрыл глаза руками.
— А я хочу-у!!!
Буба вдруг подскочил и побежал. В два прыжка он преодолел немалое расстояние, ткнулся было… но отлетел, упал. Стена, видно, оставалась на своем месте.