Он врезался в стену. Тьма позади дернулась. Так показалось.
Пошел вдоль стены, толкая, упираясь. Искал дверь, она открывалась наружу.
И снова голос: «Сожги дом, чужак!»
Спина – в ледяных иглах, каждый укол как предчувствие удара, вонзающегося с болью. Лишь царапины, что не зажили еще с той ночи, пылали огнем. Затылок вздыбился волосами. И ими же ощущал, как голос поднимается от шеи мурашками и втекает внутрь.
«Освободи нас! Сожги дом! Твой огонь с нами, чужак!»
Тьма позади двигалась. Подступала вихрем. Слабым, но огромным. Женек же становился все крохотней.
Сухое, скрипучее дерево не поддавалось. Ладони покрывала пыль и облепила паутина. Припав к стене, он судорожно пробирался вдоль. Буквально полз по ней.
Что мягкое и пушистое скользнуло по коже голеней. И обожгло. Женя завопил всем нутром. Стал биться в стену с силой, через боль. Шаг в бок – удар, еще шаг – удар. Ноги горели. Крик все рвался наружу.
И только в голове родилось – «Я сожгу дом», – как дерево поддалось. Дверь отскочила. Женек споткнулся о порог. Потянулся ухватиться за косяк, но упал на спину. И онемел.
Свет проник было внутрь. Но уперся в густоту тьмы. В черноту кошачьей шерсти. Все пространство пристройки занимал огромный угольно-черный кот.
Не было стен, не было потолка. Только большой мрачный, как смоль, кот сидел, пригнув голову, неподвижно. Лишь хвост его извивался змеей у лап. Черный Мяук взирал на Женю пустыми глазницами, истекающими чернилами, как кровью. И видел его насквозь. Его страх, его слабость и его восторг.
На долю секунды Женек действительно ощутил восторг от осознания, что мир в самом деле не так скучен. Что нет, его нельзя просто объяснить занудными словами занудных взрослых. Что да, в нем есть место тайнам и загадкам, кошмарным и ужасным. И что, конечно, никакие не глупости – он всегда это знал – выдумывали они с Катей постоянно.
Это была лишь искра, мгновение.
А в следующий миг он, не помня себя, уже отползал прочь. Но глаз отвести был не в силах. Черный Мяук склонил голову ниже, к самой двери. И в бездне его глазниц Женя увидел рыжее солнце – зрачок, окруженное играющим всеми оттенками радуги ободком.
Затем дверца ожила и с протяжным, полным боли кошачьим воплем закрылась.
И только тогда он понял, что лежит не на земле, а на деревянном полу. И что вокруг стены и потолок. И было еще какое-то смутное знание: некоторое время оно брезжило неясным ощущением, пока не прошелестело вдруг в голове. Это был Русин взгляд, взгляд того глаза под повязкой, которого он ни разу не видел, однако сейчас почему-то был уверен, что она скрывала под вышивкой именно солнце и именно радугу. И взгляд этот в глубине чужих глазниц резанул по сердцу.
Наконец Женек поднялся на ноги. Присмотрелся. И узнал.
Это были сени в бабушкином доме. Но лишенные красок – дерево со всех сторон хмуро серело золой. В тишине вдруг прозвучало: «Я сожгу дом». То ли в комнате, то ли в голове.
«Я сожгу дом».
И зола на стенах вмиг завихрилась, ожила. И поползла вверх. Потолок вбирал ее в себя, чернел, превращаясь в бездну. А затем смоль потекла над головой к двери. Той, что вела на кухню.
Дверь дрогнула и медленно отворилась. С хриплым мяуканьем. Смоляные тени просочились внутрь. Женя последовал за ними. Забрался на высокий и широкий порог и шагнул в кухню.
И вновь все было знакомо. И диван, и стол, и часы с ходиками, и большая, на полкухни, печь. Она единственная светлела белым посреди темно-серых стен и пола.
Женя прошептал: «Я сожгу дом».
Ему не было страшно. И не было мыслей. Будто эта серость покрывала и его. И кожу – он взглянул на руки, они чернели золой. И то, кем он был внутри.
Внезапно смоль с потолка полилась на печь, густая, змеящаяся. Покрыла ее сверху донизу, впиталась и просочилась. И все замерло. Повисла громогласная тишина. А затем очаг внутри вспыхнул. Он взревел, затрещал, зашипел.
И стены вдруг задрожали от дикого многоголосого и беспорядочного кошачьего хора. И кухню заполнила удушающая вонь горелой шерсти. Женя уставился в печной зев.
В горниле пылал Черный Мяук. Теперь он не глазел неподвижно. Охваченный пламенем метался, рождая огненную бурю. Она нарастала, набирала силу, гремя и обжигая. В один момент Мяук смахнул хвостом горящий уголек. Тот отлетел на шесток.
Подрагивающий рыже-алый танец огня завораживал. Женька не мог отвести взгляда. В нем было столько живого цвета, когда вокруг все застыло мертвенно-серым. И столько – в таком крохотном – жило силы и жажды обратить в цвет это все.
Горнило бушевало, обдавая жаром. Звериные вопли звучали в голове неожиданно ясно: «Освободи нас! Освободи нас! Мы заперты в твоем доме, чужак».