Анатолий Петрович с момента их предыдущей встречи сильно осунулся, постарел, смотрел на Соснина потухшими глазами.
— Я уже в тот раз все рассказал, — глухо ответил он на просьбу Николая еще раз повторить, как произошло падение.
— Вы сами знаете, что все было не так, — дружелюбно улыбнулся Соснин, но Гринкевич никак не прореагировал на дипломатические тонкости. — Хорошо, — прервал затянувшееся молчание Николай, подошел к столу, вынул из него часы и положил их на стол перед Гринкевичем.
По лицу Гринкевича пробежала тень, но он опять ничего не сказал.
— Поверьте, мы располагаем данными, «железными» данными, как и при каких обстоятельствах вы лишились часов. Вы можете, наконец, понять, что ваша игра в молчанку бросает на вас тень. — Соснин рассказал о показаниях Барсукова и добавил: — Вы хотите что-то скрыть. Но во имя чего или точнее — во имя кого? Скажите, Анатолий Петрович, — поддавшись внезапно мелькнувшей мысли, спросил Соснин, — ваше молчание каким-то образом связано с вашим сыном?
— Да, — еле слышно, одними губами произнес Гринкевич, подняв голову. По дряблым щекам его струились ручейки слез, но во взоре была решимость, и это крайне поразило Николая.
— Анатолий Петрович, во имя памяти вашего сына призываю, прошу вас, расскажите, наконец, правду, облегчите душу. — Николай понимал, что апеллировать к памяти погибшего сына жестоко, но в данный момент он каждой клеточкой своего тела почувствовал, что это — единственно верный, интуитивно нащупанный им путь к истине.
— Да, да, — прерывающимся голосом горячо заговорил вдруг Гринкевич, — я все расскажу... Вы абсолютно правы... Правда и только правда накажет зло... И меня...
— Пожалуйста, опишите все подробно, — с этими словами Соснин положил перед Гринкевичем чистый бланк протокола допроса и ручку.
Галимов держался свободно, раскованно, всем своим видом подчеркивая, что относится к допросу как к формальному акту. Ведь он и при задержании сразу признался в бессмысленности своего поступка. Он так и сказал Туйчиеву, что невозможно всю жизнь прожить зайцем, поэтому осуждает свое поведение, считает его глупым.
— Однако, — усмехнулся Арслан, — все, что вы проделали, например, смена номеров машины, заявление об угоне, использование факта ухода в отпуск, дабы создать себе алиби, никак глупым не назовешь.
— Инстинкт самосохранения здесь сказался, гражданин следователь, а не ум.
— Вы хотите сказать, что в вас он развит слишком сильно? — опять усмехнулся Туйчиев.
— Наверное, не больше, чем у других, но в минуты опасности он проявляется очень концентрированно.
— Возможно, возможно, — словно раздумывая, стоит ли соглашаться с его доводами, проговорил Туйчиев, — и все же давайте уточним некоторые детали.
— Я готов, — охотно ответил Галимов, — ведь помощь следствию суд, надеюсь, расценит как смягчающее вину обстоятельство. Я готов рассказать вам даже то, что на суде фигурировать не будет.
— Интересно, — несколько удивленно проговорил Арслан. — Я готов вас выслушать.
— Мой побег был продиктован страхом наказания. Из разговоров, которые вели между собой врачи в приемном отделении, мне стало ясно, что состояние потерпевшей очень тяжелое, а я, так сказать, был немножко «под шафе». Кстати, как состояние здоровья потерпевшей?
— Ей лучше, но повреждения она получила тяжкие.
— Жаль, очень жаль, — печально произнес Галимов, — поверьте, я искренне сожалею о случившемся, но... — он развел руками, взывая к сочувствию.
— Продолжайте, я вас слушаю, — голос Туйчиева был строг.
— Да, да. Так вот, учитывая свое состояние, я подумал: сейчас приедет дежурный наряд, его уже вызвали, меня сразу на экспертизу и тогда — конец. Ведь известно, если водитель в нетрезвом состоянии, значит, уже виноват, тут ничего не докажешь, а добавить на это срок вполне могут. В этот момент у меня созрел план, как отвести от себя подозрение.
— А права, которые остались в приемном отделении?.. — поинтересовался Туйчиев, хотя заранее предполагал, какой будет ответ.
— Это просто, — бесхитростно ответил Галимов. — Они были в машине, и угонщик ими воспользовался.