Да и вообще, после того как меня утром разбудила контесса, я не видела никого — никого, кроме одного человека.
Он тихо ждал меня в тенях чуть колеблемых сквозняком гобеленов и хлопающих флажков, рядами опоясывавших стены у нас над головами. На этот раз в своей порывистости мой новый друг прямо-таки сдавил мою руку. Конечно, наши пальцы соприкасались всего мгновенье, но я ощутила крепость его пожатия. Он выразил надежду, что не мешает мне, отрывая от танцев, и я поспешно уверила: «Нет-нет!». По правде говоря, в ту минуту я вряд ли бы смогла танцевать, да и в лучшие времена унылые па замшелых древностей вокруг были бы не для меня. И вдруг он, чуть улыбнувшись, сказал, что в свое время считался отменным танцором.
— О, — равнодушно и не совсем трезво ответила я, — где же?
— В Версале. А еще в Петербурге.
Вино иль не вино, но надобно сказать, меня его слова удивили, ведь каждый, вне сомнения, знает, что Версаль в 1789 году спалили бунтовщики. Добрых лет тридцать, наверное, уже прошло? Должно быть, я на него как-то многозначительно посмотрела, потому что он снова улыбнулся, хоть и слабо, и молвил:
— Да, я очень, очень стар. — Он так чудно это подчеркнул, и, похоже, не нуждался в принятых после таких слов утешениях. Вообще-то, мне ничего достойного на ум и не приходило. И все же он сказал чушь, так что мои разуверения шли бы от сердца. Не знаю, сколько ему лет, трудно даже приблизительно назвать его возраст, но «очень, очень стар» — определенно не о нем. Скорее, во всем, что действительно важно, он даст фору молодым. Пыла ему не занимать. Одет он был в очень красивый черный наряд с крошечным орденом в петлице… наверняка весьма почетным, ведь он выглядел столь скромно. Папа часто говорит, что кичиться регалиями больше не принято.
В некотором роде самое романтичное в наших отношениях то, что я даже не знаю его имени. Когда люди начали покидать бал, причем, предполагаю, не слишком поздно, поскольку большинство все-таки было уже в летах, он взял меня за руку и на этот раз задержал ее в своей, а я не воспротивилась даже для видимости. «Мы встретимся снова, и не раз», — сказал он, глядя мне в глаза глубоким и неотрывным взором, словно проникавшим мне в самое сердце и душу. Более того, в тот миг я испытывала непреодолимые и загадочные чувства и смогла лишь пролепетать «да» таким слабым голоском, что едва ли была услышана, после чего закрыла руками глаза — те самые глаза, в которые он столь проницательно вглядывался. На миг — вряд ли больше, иначе бы мое волнение заметили остальные — я осела в кресле. Все вокруг почернело и поплыло, а когда я пришла в себя, его больше не было рядом, и мне не оставалось ничего иного, кроме как принять поцелуй контессы, которая со словами «Дитя, у вас усталый вид» тут же отправила меня в постель.
И хотя говорят, что новые переживания лишают нас покоя (справедливость этих слов я уже имела возможность несколько раз испытать на себе), я тотчас провалилась в сон, причем глубокий и долгий. Знаю также, что видела удивительные сны, но совершенно не могу вспомнить, о чем. Может, обращаться за помощью к памяти и не обязательно, ибо я догадываюсь и так?
Впервые с нашего приезда в Италию солнце светит по-настоящему жарко. Вряд ли я сегодня напишу что-то еще. Я и так покрыла немало страниц дневника мелким, четким почерком, которым во многом обязана терпению и строгости мисс Гизборн, а также ее высоким стандартам во всем, что касается воспитания девиц. Довольно удивительно, что меня так надолго оставили одну. Несмотря на то, что папа и мама, на мой взгляд, много сил тратят впустую, они весьма косо смотрят на тех, кто «валяется в кровати и ничего не делает», в особенности в моем случае, хотя и к себе, стоит отдать им должное, строги. Любопытно, как поживает мама после треволнений вчерашнего вечера? Наверняка следовало бы встать, одеться и выяснить, а я лишь шепчу себе это в очередной раз, чувствуя, как меня с неодолимой силой влечет в объятия Морфея.
9 октября.
Вчера утром я решила, что написала довольно для одного дня — а меж тем для каких событий, хоть и тщетно, я искала слова! — но у меня мало личных интересов, которые волнуют меня больше, чем запись мыслей и сердечных переживаний в этот маленький, тайный дневник, который не увидит ни одна душа — уж об этом я позабочусь! — поэтому, если бы случилось нечто важное, вечером я наверняка снова бы взялась за перо.