Представ перед военным трибуналом, он во всем признался и попросил только об одном. Последняя речь сержанта Стэнласа четче всего отпечаталась в моей памяти, потому что позже я ее перечитал.
«Сожгите меня дотла, я этого очень хочу. Только так моя душа искупит вину».
Судьи военного трибунала — так и вижу их мертвенно-бледные от потрясения лица — вынесли смертный приговор, но избрали менее мучительную казнь. Людоеда поставили перед расстрельной командой, в которую, если верить книжице, рвался каждый его бывший товарищ. После того, как Стэнлас упал под градом пуль, командовавший ей сержант подошел к нему для осмотра. Окровавленное тело пошевелилось и медленно открыло глаза. Тогда сержант в упор выстрелил ему голову из револьвера и через несколько минут военный врач засвидетельствовал смерть. Изрешеченный пулями труп похоронили в безымянной могиле за пределами форта, на значительном удалении от обычного кладбища.
На этом история обрывалась, по крайней мере, напечатанная часть, но низ последней страницы представлял собой одно сплошное ржавое пятно. Посветив головней, я с трудом разобрал единственное слово, нацарапанное неразборчивым почерком и столь выцветшими чернилами, что они стали едва различимыми: «дурачьё».
Закрыв книжицу, я в очередной раз изучил портрет Ивана Стэнласа. Невыразительные глаза, как и прежде, казалось, смотрели прямо на меня. И этот тонкогубый рот, он словно надо мною смеялся. Любопытно, с каким выражением настоящий Стэнлас взглянул на своего товарища-сержанта, когда тот наносил ему coup de grâce?[37] Внезапно на меня накатила дурнота. Я не знал, правдива эта кровавая байка или нет, но не имел никакого желания гадать. Больше всего я хотел забыть ее как можно быстрее и найти более приятное чтиво, которое позволит скоротать одинокую ночь в странной, уединенной хижине. Бросив книжонку на пол, я занялся другими бумагами, что лежали у меня на коленях.
Оставалось еще несколько разрозненных листков, сколотых заржавленной скрепкой. Сняв ее, я изучил первый.
Передо мной был грубо оторванный фрагмент старой газеты, внутренняя страница в три столбца шириной. Вверху остался клочок названия: «…ский Орел», 11 июля 1879. Все заполняли короткие новости, в основном телеграммы из разных городков — зерно на мельницу ежедневных газетных сводок. Такие внутренние страницы читатель обычно неспешно просматривает после заглавной, утолив самый неотложный новостной голод длинными отчетами о войне в Европе или скандалах дома. Вокруг одного короткого абзаца в центре средней колонки виднелся жирный кружок, сразу привлекавший внимание.
Заголовок, тоже обведенный, был набран мелким шрифтом и, насколько помню, гласил:
«МИЛОСЕРДИЕ ДЛЯ УБИЙЦЫ!
Смертный приговор сержанту Максиму смягчен».
Под ним шли приблизительно такие слова:
«Форт Феттерман, Вайоминг, 9 июля.
Сегодня военное ведомство заменило смертный приговор сержанту Уилфреду Максиму на пожизненное заключение.
Максима, осужденного за странное и жестокое преступление — убийство вольнонаемного, у которого он выпил всю кровь — несколькими неделями ранее повесили на глазах бывших товарищей. После того, как его сняли с виселицы и объявили мертвым, он воскрес. Когда поступил приказ о вторичной казни через повешение, Максим запротестовал, требуя свободы. Он утверждал, что однажды его уже признали усопшим, поэтому долг за преступление был выплачен сполна. Максим содержался под стражей, пока высокие чины в Вашингтоне решали его участь. Закончилось тем, что ему вынесли более мягкий приговор.
Максим, в сопровождении особо назначенного охранника, будет отправлен в Форт Ливенворт для содержания под арестом».
Прямо под этим коротким абзацем дуги окружности образовывали стык, словно рисовавшая ее рука дрогнула. Хотя нет, не совсем. Присмотревшись ближе, я увидел на линии под заметкой наспех нацарапанное слово: «дурачьё».
Я встревоженно вздрогнул, непроизвольно стиснув кулаки, и подскочил от шелеста старой газеты. Затем застыл, беспокойно задумавшись.
От краткой новостной заметки, чуть ли не смертельно скучной из-за обилия журналистских штампов, разило невысказанным ужасом. Что все это значит?.. Между ней и историей из той книженции прослеживалась жуткая параллель.