С этого момента повествование приобретало драматичность, становясь восхитительно мрачным, как будто автор описывал события с нездоровым смакованием. Сержант Стэнлас, после страшных находок в его доме, уже не мог отнекиваться и признался в каннибализме. Он убил и съел не только пропавших индейцев и прочих краснокожих, но и обоих растерзанных часовых, а также многих белых мужчин и женщин на Востоке. Скольких, он не считал, но, по его словам, число жертв перевалило за полсотни, а то и сотню. Объяснить он ничего не смог или не пожелал, сказал только, что его мучит ненасытный голод и тяга к человеческой плоти. Больше всего ему были по вкусу сердце и печень.
Представ перед военным трибуналом, он во всем признался и попросил только об одном. Последняя речь сержанта Стэнласа четче всего отпечаталась в моей памяти, потому что позже я ее перечитал.
«Сожгите меня дотла, я этого очень хочу. Только так моя душа искупит вину».
Судьи военного трибунала — так и вижу их мертвенно-бледные от потрясения лица — вынесли смертный приговор, но избрали менее мучительную казнь. Людоеда поставили перед расстрельной командой, в которую, если верить книжице, рвался каждый его бывший товарищ. После того, как Стэнлас упал под градом пуль, командовавший ей сержант подошел к нему для осмотра. Окровавленное тело пошевелилось и медленно открыло глаза. Тогда сержант в упор выстрелил ему голову из револьвера и через несколько минут военный врач засвидетельствовал смерть. Изрешеченный пулями труп похоронили в безымянной могиле за пределами форта, на значительном удалении от обычного кладбища.
На этом история обрывалась, по крайней мере, напечатанная часть, но низ последней страницы представлял собой одно сплошное ржавое пятно. Посветив головней, я с трудом разобрал единственное слово, нацарапанное неразборчивым почерком и столь выцветшими чернилами, что они стали едва различимыми: «дурачьё».
Закрыв книжицу, я в очередной раз изучил портрет Ивана Стэнласа. Невыразительные глаза, как и прежде, казалось, смотрели прямо на меня. И этот тонкогубый рот, он словно надо мною смеялся. Любопытно, с каким выражением настоящий Стэнлас взглянул на своего товарища-сержанта, когда тот наносил ему coup de grâce?[37] Внезапно на меня накатила дурнота. Я не знал, правдива эта кровавая байка или нет, но не имел никакого желания гадать. Больше всего я хотел забыть ее как можно быстрее и найти более приятное чтиво, которое позволит скоротать одинокую ночь в странной, уединенной хижине. Бросив книжонку на пол, я занялся другими бумагами, что лежали у меня на коленях.
Оставалось еще несколько разрозненных листков, сколотых заржавленной скрепкой. Сняв ее, я изучил первый.
Передо мной был грубо оторванный фрагмент старой газеты, внутренняя страница в три столбца шириной. Вверху остался клочок названия: «…ский Орел», 11 июля 1879. Все заполняли короткие новости, в основном телеграммы из разных городков — зерно на мельницу ежедневных газетных сводок. Такие внутренние страницы читатель обычно неспешно просматривает после заглавной, утолив самый неотложный новостной голод длинными отчетами о войне в Европе или скандалах дома. Вокруг одного короткого абзаца в центре средней колонки виднелся жирный кружок, сразу привлекавший внимание.
Заголовок, тоже обведенный, был набран мелким шрифтом и, насколько помню, гласил:
«МИЛОСЕРДИЕ ДЛЯ УБИЙЦЫ!
Смертный приговор сержанту Максиму смягчен».
Под ним шли приблизительно такие слова:
«Форт Феттерман, Вайоминг, 9 июля.
Сегодня военное ведомство заменило смертный приговор сержанту Уилфреду Максиму на пожизненное заключение.
Максима, осужденного за странное и жестокое преступление — убийство вольнонаемного, у которого он выпил всю кровь — несколькими неделями ранее повесили на глазах бывших товарищей. После того, как его сняли с виселицы и объявили мертвым, он воскрес. Когда поступил приказ о вторичной казни через повешение, Максим запротестовал, требуя свободы. Он утверждал, что однажды его уже признали усопшим, поэтому долг за преступление был выплачен сполна. Максим содержался под стражей, пока высокие чины в Вашингтоне решали его участь. Закончилось тем, что ему вынесли более мягкий приговор.
Максим, в сопровождении особо назначенного охранника, будет отправлен в Форт Ливенворт для содержания под арестом».
Прямо под этим коротким абзацем дуги окружности образовывали стык, словно рисовавшая ее рука дрогнула. Хотя нет, не совсем. Присмотревшись ближе, я увидел на линии под заметкой наспех нацарапанное слово: «дурачьё».
Я встревоженно вздрогнул, непроизвольно стиснув кулаки, и подскочил от шелеста старой газеты. Затем застыл, беспокойно задумавшись.
От краткой новостной заметки, чуть ли не смертельно скучной из-за обилия журналистских штампов, разило невысказанным ужасом. Что все это значит?.. Между ней и историей из той книженции прослеживалась жуткая параллель.
Два убийцы, два стервятника в человечьем обличье. Одного разоблачили в 1847-м, второго — через тридцать два года, в 1879-м. Оба военные и оба, благодаря особой расторопности и личным качествам, дослужились до сержантских лычек. Оба тайно убивали товарищей, чтобы утолить страшный голод. Каждому вынесли смертный приговор, обоих оказалось почти невозможно убить. История и того, и другого была опубликована, и какой-то коллекционер странных и отвратительных фактов разыскал упоминание об этих случаях и спрятал его под полом старой хижины… и да, обе истории попали в руки комментатора, и тот из презрения, неверия или мрачного юмора нацарапал на них «дурачьё».
Я сосредоточенно изучил чернильную окружность и надпись. Они тоже выцвели, но не настолько сильно, как каракули в той книжонке. Почерк поражал схожестью. Видимо, писала одна и та же рука, причем почти одновременно с выходом соответствующей публикации.
Я положил смятый обрывок газеты на пол рядом с книжицей. На коленях у меня лежал еще один лист — обычный плакат, когда-то сложенный для компактности и протершийся на сгибах. По нему шла надпись жирным шрифтом:
«100 $ — НАГРАДА — 100 $.
Любому, кто приведет беглого убийцу УИЛФРЕДА МАКСИМА.
14 июля, 1879»
Далее следовало описание, которое я почти не помню, если не считать одной фразы: «Возраст около 36». Итак, сержант Максим и сержант Стэнлас на момент ареста походили один на другого возрастом и профессией, званием и извращенными аппетитами. Я встряхнулся, отгоняя панику. Краешек объявления о награде что-то сильно оттягивало. Я перевернул бумагу.
К ней была подклеена сильно выцветшая фотография. Поясное изображение мужчины в форме. И внизу подпись: «Билл Максим, 7 января 1872». Я сразу узнал этот неразборчивый почерк. Узнал лицо… нет, невероятно, немыслимо…
Щеки солдата заросли густой бородой. Обильная растительность почти скрывала из виду безвольный, жадный рот, но выкаченные глаза под сросшимися бровями были все теми же, пустыми, а длинный прямой нос — тонким и острым, как долото. Вскрик умер у меня в горле, так и не родившись, губы пересохли и онемели. Я неторопливо нагнулся к полу за книжицей и с дрожью в руках поднес к свету портреты обоих… фотографию и ту гравюру.
Я ахнул от ужаса. Моя страшная догадка подтвердилась.
Иван Стэнлас, разорванный пулями чуть ли не на куски, не упокоился в своей презренной, безымянной могиле, а выкарабкался из-под земли и пошел бродить по свету. Вступил под новым именем в армию, поднялся в чине, и, как прежде, попался, утоляя свой мерзкий голод. И для него, и для всего мира было бы лучше, если бы тот первый трибунал удовлетворил его просьбу… как же она звучала?
Пролистав книжицу, я ближе к концу снова прочел: «Сожгите меня дотла, я этого очень хочу. Только так моя душа искупит вину».