«Прекрати», — шепчут голоса. «Это путь к свободе». «Нам здесь не нравится».
— Что с Вами? — тут же подается Иван, забываясь и перескакивая на «Вы». Я быстро убираю ладонь от лица и смотрю на него, стараясь не прятать взор, как делает это истинный шизофреник. Нужно выглядеть нормальной.
— Все в порядке. Просто… Мне не хотелось бы вспоминать. И участвовать в вашем эксперименте — тоже.
— Послушайте, — начинает он, но я перебиваю:
— Нет, — и отворачиваюсь, уходя в глухую оборону. Между нами тикают секунды наручных часов на левой руке Ивана, заставляя его искать новые решения. Ожидал ли он, что я буду несогласной? Боялся, что больная может оказаться буйной и не пойти на контакт? Что все истории, услышанные им — сказка? В чьей голове сейчас больше страхов: в моей или его? На нас двоих давит слишком много, но я пока не пойму, с какой стороны перевес больше.
Стоило бы сдаться по первому предложению, но я мыслю шире, понимая, что нужна Ивану. Он уже собирается вызвать санитаров, поджидающих за дверью, но я успеваю в самый последний момент.
— Никаких консультаций в стенах больницы. Хочешь помощи — вытаскивай отсюда, пока не поздно. Еще пару дней, и вы найдете новый труп.
Иван остается сидеть с открытым ртом, а я мысленно хмыкаю, пытаясь отгородиться от какофонии вопящих голосов в голове. Они ликуют, весело кричат, радуясь, что скоро мы окажемся на свободе. Какая тонкая ирония — то, что должно надолго запихнуть меня в больницу, вскоре поможет выбраться из нее; голоса знают больше чем я, но не всегда это — к добру.
В палате жарко. Двадцать шесть кроватей на узкое, душное помещение, ни малейшего движения воздуха. Третий день из носа периодически течет кровь, оставляя причудливые разводы на наволочке тонкой подушки. Тетя Катя, санитарка, таскает мне втихаря одноразовые платки и норовит запрокинуть мою голову назад, цепляясь ловкими пальцами за щетину короткой стрижки.
— Вот зачем отрезала? — в очередной раз возмущается она, будто забывая, что лысой я стала не по собственной прихоти — порой даже молчание не способно огородить от чужого гнева, а иногда оно лишь подстегивает на эмоции.
Я люблю тишину, но не слышу ее уже давно. В голове почти не бывает тихо.
В теплых, покрытых старческой «гречкой» руках, растворяется головная боль, и я всегда искренне радуюсь наступлению ее смены. Но голову наклоняю все равно вперед.
Томительное ожидание действий от Ивана переходит за тридцатичасовой рубеж. Отведенный мною для него срок истекает по крупинкам. Шептуны, будто одоленные духотой, громко молчат, не забывая показать, что все еще рядом. Я откладываю книгу Кэрролла, устав смахивать со страниц клюквенные кляксы крови до того, как они успевают скатиться к корешку, оставляя за собой неровные каналы.
— Уходишь? — интересуется Иволга, занимающая кровать напротив. У нас с ней самые лучшие места, возле окна, и дружеские отношения: она угощает меня сигаретами, которые отнимает у других, и защищает. Подумать только, что я нуждаюсь в покровительстве… Но оно и к лучшему. Не знаю, чем именно, но я заслужила расположение Иволги, которая в нашей палате аналог пахана. Спорить с ней — себе дороже, а пойти против значит подписать смертный приговор. В громоздкой, слегка оплывшей к сорока годам на больничной пище фигуре, в тяжелом взгляде «васнецовских» глаз, намекающих на маниакальные пристрастия, таятся демоны, которых боятся даже санитары. Хотя вру, те не боятся вообще ничего, ни беса, ни дьявола. Но женщина помогает усмирять буйных, находя в том некое развлечение. Или удовольствие. Или утешение. Ее лечат уже больше двадцати лет, и по вечерам Иволга рассказывает про «вязки», сульфозиновый «крест» и прочие прелести карательной психиатрии, да так, что Солнце, тонкая, прозрачная девушка, лежащая по левую руку от меня, всегда заливается слезами, пряча порезанные кисти рук под одеяло. Боится. Мы все боимся изолятора. Истории не меняются, и я знаю их наизусть, частично испытав на собственной шкуре, но все равно безучастно слушаю. — Уходишь.
— С чего взяла? — я аккуратно промокаю очередную струйку теплой юшки, разглядывая свои перепачканные пальцы. Шептунам нравится кровь, и цвет, и запах, я чувствую их взбудораженность, и скорее вытираю руку о наволочку. Все равно уже грязная.
— Разговоры. Слухи. Атмосфера, — коротко поясняет она, а я согласна киваю, хотя все равно не понимаю, как Иволга доходит до таких мыслей за закрытыми дверями палаты. Звериное чутье, не иначе. — Сигареты купи, как сможешь. Я буду ждать.