Автобус остановился на красный свет, и водитель встал с места, подошел к ней:
— Билет ваш забыл взять.
— Это я в последний момент замешкалась, — сказала она. Отыскала в кармане билет, подала. — Когда прибываем в Нью-Йорк?
— В пять пятнадцать, — ответил он. — Так что позавтракаете не спеша. Билет в один конец?
— Да, обратно поездом, — неизвестно отчего поделилась она; а может быть, оттого, что глубокой ночью люди, вместе запертые в тюрьме — например, в автобусе, — невольно становятся теплее и разговорчивей.
— А я и обратно автобусом, — сказал он, и оба засмеялись, только ей было больно из-за распухшей щеки. Потом он отправился на свое далекое место в голове автобуса, а она покойно устроилась в кресле. Начинало действовать снотворное; пульс боли отодвинулся, смешался с шумом мотора, но ни разу не сбился с ритма, как и сердце, — а оно стучало в ночи все громче. Она откинула голову, поджала ноги, аккуратно прикрыв их юбкой, и уснула, не попрощалась с городом.
Раз она открыла глаза — автобус почти бесшумно стремился сквозь тьму. В зубе пульсировала боль, и Клара, утомленно смирясь, прислонилась щекой к прохладной спинке кресла. В автобусе горела лишь тонкая цепочка лампочек под потолком. Далеко впереди она различила других пассажиров; и совсем уже далеко, как в телескопе, крошечную фигурку водителя, сидевшего за рулем прямо и, кажется, бодро. И она вновь погрузилась в призрачный сон.
Потом автобус стал, и она проснулась — так резко оборвалось бесшумное стремление сквозь тьму; даже боль вернулась не сразу. Люди пробирались вдоль прохода, а водитель, обернувшись, объявил:
— Стоянка пятнадцать минут.
Бодрствовало в ней только зрение, и она поднялась и пошла, не замечая шагов. Они стояли возле ночного ресторана, одиноко освещавшего пустынную дорогу. Внутри было тепло, шумно, людно. Она увидела место в конце стойки и села; и опять незаметно уснула; кто-то подсел, тронул за руку. Она подняла мутный взгляд, а он спросил:
— Путешествуем в дальние страны?
— Да, — сказала она.
Он в синем костюме и, кажется, высок; перед глазами у нее туман, точнее не разглядишь.
— Хотите кофе? — спросил он.
Она кивнула, и он указал на чашку, дымящуюся рядом на стойке.
— Пейте скорее.
Она тихонько отпила; чашку не поднимала, а сама наклонилась и отпила. Незнакомец что-то рассказывал:
— Еще дальше, за Самарканд, — там волна бьет о берег, как колокол.
— Отправляемся, — объявил водитель, и она принялась торопливо глотать — наберется сил и вернется в автобус.
Снова села в кресло, и незнакомец сел рядом. Ресторанные огни за окном совсем темного автобуса горели невыносимо, и она прикрыла глаза. Но не заснула — осталась один на один с болью.
— Там флейты играют всю ночь, — говорил незнакомец, — а звезды — как тысячи лун, а луна — как озеро.
Они снова тронулись и потерялись в прежней тьме, скованные между собой лишь тонкой, под потолком, цепочкой лампочек; одной этой цепочкой все и держалось — хвост автобуса, где сидела она, и голова, где сидел водитель, и далекие пассажиры. Были они прикованы друг к другу, а незнакомец, сидевший подле, рассказывал:
— Там целый день ничего не делаешь, лежишь под деревьями.
Она сидела в автобусе, ехала, и обратилась в ничто; мимо неслись деревья и редкие спящие домики, а сама она была вроде и в автобусе, и неизвестно где — призрачно связанная с водителем цепочкой лампочек, безвольно влеклась.
— Меня зовут Джим, — представился незнакомец.
Она крепко спала и, не просыпаясь, неловко повернулась, легла лбом на стекло, а подле проносилась тьма.
Потом снова резкий обрыв, остановка, и она испугалась:
— Что это?
— Ничего страшного, — тотчас отозвался незнакомец, Джим. — Пойдемте.