Теперь ему было сорок лет, и он уже десять лет служил помощником приходского священника церкви Сан-Фердинандо. Приход был небольшой по площади, но многолюдный. На его территории находились фешенебельные улицы и величественная Галерея, и, кроме того, лачуги кварталов, и лабиринт переулков над улицей Толедо. В центре территории располагался еще один храм, который языческим очарованием манил к себе простодушного дона Пьерино, — Королевский театр Сан-Карло. Его ни разу не впустили туда, но именно из-за театра дон Пьерино всегда отвечал отказом на поступавшие из Курии предложения стать священником в другом приходе, отговариваясь тем, что не чувствует себя готовым к этой должности. Он считал, что сам Бог послал ему в дар возможность видеть живое великолепие оперы, чувствовать, как пульсирует этот прозрачный чистый поток искусства, и наблюдать человеческие страсти, изображенные с такой красотой и силой. Сколько Бога было в слезах и улыбках на лицах зрителей в партере, на балконах, на галерее! Сколько человеческой любви и божественной благодати в музыке, которая брала за душу и уводила туда, куда не может добраться ум!
Поэтому он был очень доволен, что остается помощником у старого дона Томазо, который не мешал проявляться его огромной энергии. Уличные мальчишки очень любили дона Пьерино, хотя и насмехались над его маленьким ростом и приземистой фигурой. Они прозвали его «домовой», а по легенде, домовой — маленький коварный дух, надоедливый и иногда злой. Однако все хорошо знали и о том, что дон Пьерино сообщает властям об эпидемиях, то и дело вспыхивающих из-за плохих санитарных условий в кварталах. Поэтому вполне мог позволить себе единственную слабость — три часа радости пару раз в месяц. По этой причине добрый Лючио Патрисо стал для дона Пьерино самым важным человеком среди прихожан. Священник немного учил математике старшего сына театрального сторожа, а сторож за это пропускал его через вход со стороны садов в вечер премьеры. У дона Пьерино было постоянное место в театре — тесный угол за кулисами, откуда он мог смотреть спектакль, оставаясь невидимым, и откуда открывался такой великолепный вид, что священник не променял бы это место ни на какое другое во всем мире.
Он был на своем месте и 25 марта 1931 года, когда убили Арнальдо Вецци.Ричарди не любил оперу, не любил места массового скопления людей. Там ощущения и чувства сплетаются в клубок и влияют друг на друга, в результате чего возникает некая субстанция, совершенно не похожая на людей, из которых она состоит. Комиссар по собственному опыту знал, что такое «эффект толпы».
Не нравилось ему и то, какими средствами пользуются в театре, выражая чувства. Он-то хорошо знал, что такое чувства. Лучше любого другого человека. Чувства переживают тех, кто их испытывал, они опускаются и поднимаются, как волна, опуская или поднимая все на своем пути. Он хорошо знал, что нет двух чувств, одинаковых на вкус, а страсть неоднозначна и имеет не столь очевидный облик. И у добра, и у зла тысячи лиц, всегда неожиданных и непредсказуемых.
Поэтому он презирал яркие костюмы, хорошо поставленные голоса и устаревшие слова, вложенные в уста бедняков, которые на самом деле едва не умирали от голода. Нет. Опера ему определенно не нравилась. И в театр он никогда не ходил, хотя знал, как тот выглядит снаружи в вечер незаурядного спектакля. В таких случаях, даже просто проходя мимо театра, Ричарди ощущал праздничное ожидание.
Сейчас комиссар вел за собой маленький отряд в составе Майоне и трех рядовых полицейских. Выйдя из Галереи, они оказались на верхней площадке короткой мраморной лестницы с перилами, которая спускалась на улицу. Ричарди увидел то же, что всегда, — внушительный и массивный Королевский дворец, изящный портик, по которому люди входили в театр, справа — огни на площади Триеста и Трента и кафе, полные веселья и жизни. Он услышал приглушенные звуки музыки и смеха. Слева, кроме Анжуйского замка и деревьев на площади Ратуши, грохот моря в порту.
Но пространство перед театром было не таким, как обычно. И разница бросалась в глаза.
Сотни неестественно притихших людей толпились перед главным входом, не обращая внимания на ветер, со свистом пролетавший через узкий портик. Мужчины, одетые с величайшей элегантностью, женщины в длинных вечерних платьях кутались в верхнюю одежду и придерживали шляпы, чтобы те не улетели. Дети в лохмотьях вставали на цыпочки — на кончики голых, обмороженных пальцев, стараясь хоть что-нибудь рассмотреть. Ни звука, ни слова, только жалоба ветра. Даже лошади, впряженные в ждавшие на улице кареты, не фыркали и не стучали копытами. Торговцы с тележками не предлагали жареные каштаны и сладости. Газовые фонари на фасаде театра бросали пятна света в толпу и вырывали из темноты широко раскрытые глаза, жаждавшие подробностей, меховые воротники и развевающиеся на ветру шарфы.