— Он мой сын, и я люблю его, хочешь ли ты понять это или нет, — шипит Трандуил, сжимая кулаки. «Люблю»? Громкое слово. Но любит ли он Леголаса по-настоящему? Трандуил и сам не знал ответа, произнося вслух эти слова.
— Ложь. — Твердо отвечает Орофер, хмуря брови. И Трандуил внезапно замирает, понимая весь смысл сказанных им ранее слов. Значит ли это?… Нет, не может быть. Попросту невозможно, да и Леголас не стал бы… — Не лги мне, Трандуил. И не лги самому себе. Ты не любил его, сын мой. Любовь ведь такой не бывает и ты это знаешь.
Трандуил стискивает зубы, но молчит, лишь опуская ниже голову и вздрагивая, словно от удара. Он не может вспылить сейчас, разрушая ту хлипкую концентрацию, не может позволить отцу исчезнуть, не дав ответов.
Все может закончиться так, — он уверен.
А Орофер лишь жестко усмехается, продолжая говорить:
— Это не было любовью, — ядовито цедит он сквозь зубы, с наслаждением глядя на напрягшегося сына. — Это было безумием, Трандуил, зависимостью. Болезненной, неправильной зависимостью. Тебе ведь так нравилось причинять ему боль, не правда ли? Нравилось видеть его гнев, наблюдать, как он ломается от одного твоего слова. Ты же и сыном его не считал, верно?
— Он был твоим сокровищем. Блестящей побрякушкой, ярчайшим камнем в твоей короне, расстаться с которым ты бы не смог никогда. Я знаю, я знаю все, можешь поверить на слово. Ты ведь готов был запереть его, запрятать в своей сокровищнице, скрыть от чужих глаз.
Орофер насмешливо фыркает, качая головой.
— Ты считал его своей собственностью, сверкающим драгоценным камешком, который принадлежал тебе одному. Но только вот беда: камень-то поблекнул, затупились грани, а теперь он и вовсе раскололся, рассыпался, не выдержав давления. И знаешь, довольно странно, что ты с таким отчаянием продолжаешь цепляться за него, не желая отпустить.
— Сломанные игрушки необходимо выкидывать, Трандуил, так что я спрошу тебя в последний раз, и хочу услышать правдивый ответ: почему ты противишься его смерти, как никогда не делал до сих пор? Скольких ты уже потерял, скольких отпустил, добровольно, пусть и с болью? Так чем же отличается от них всех этот мальчишка? Чем он заслуживает жизни?
Трандуил смотрит на него, не моргая. Чем? А чем заслуживает жизни он сам, чем заслуживал жизни его отец и чем заслужил такой смерти?
Отец был прав. Во всем сказанном, каждое слово было истинно, — Трандуил знал это, с самого начала знал. Но остановиться не мог; не сумел по слабости своей пресечь на корню болезненную привязанность, не позволить этому зайти настолько далеко.
— Он просто ребенок, который пострадал из-за меня, моих ошибок, моего безумия. Не он был виновен во всем произошедшем и ты, отец, знаешь это.
Трандуил поднимает подбородок, твердо встречая раздраженный взгляд отца, и отвечая на него с не меньшей яростью. У них обоих был повод ненавидеть друг друга и желать другому смерти; они никогда не были отцом и сыном в полном смысле этого слова, порой союзники, чаще — противники, но не больше.
Леголас же был другим. Он не умел ненавидеть, не умел злиться, и так и не сумел стать таким, каким когда-то Трандуилу стать пришлось. Он стал лучше.
Трандуил слабо улыбается, проводя рукой по лицу. Поймет ли отец? Нет, разумеется, нет, никогда. Но другого выхода нет.
— Леголас заслуживал лучшего отца и куда более хорошей жизни, — тихо произносит он, ощущая, как плечи опускаются под тяжестью невыносимой усталости — наверняка последствия ритуала, откат. В конце концов, и Трандуил никогда не был всесилен. — Он просто заслуживает жизни, понимаешь? И я готов сделать все, что угодно, лишь бы вернуть ее ему.
— Вот как. — Орофер больше не хмурится, со скучающим интересом вглядываясь в лицо сына, будто пытаясь отыскать там что-то, другим незаметное. И удовлетворенно кивает, отступая на несколько шагов назад.
Трандуил выдыхает, пряча лицо в ладонях, сил сдерживаться больше нет, он выжат, опустошен. Но отец внезапно улыбается, кривовато, слабо, и до странного искренне.
Так, как никогда не улыбался ему при жизни. Внезапно в разуме вспыхивает до того простая и легкая мысль, - кажется, это закончилось, - что он невольно улыбается в ответ.
Орофер кивает ему, горько усмехаясь.
— Хорошо, это хорошо, пожалуй… Твой сын будет жить, Трандуил. Прощай. И прости, если сможешь.
========== Глава восьмая: Тьма твоей пустоты ==========
Те, кто думает, что смерть похожа на сон, никогда не видели смерти.
© Виктория Шваб
Леголас сидит, подперев подбородок рукой, со скучающим лицом лениво выводя на пергаменте очередную закорючку. Айнон, стоящий рядом и до сих пор с молчаливым раздражением наблюдающий за происходящим, вдруг морщится и громко захлопывает потрепанный томик, после чего спрашивает:
— Что вы знаете о духах, Ваше Высочество?
Леголас растерянно хлопает глазами, с удивлением поднимая голову. Он ослышался или?…
— Простите? — неуверенно переспрашивает он, сжимая в пальцах перо.
— Духи, Леголас, — нетерпеливо повторяет наставник, пристально глядя ему в лицо. — Тени, отблески, отголоски… Призраки, быть может. Ну же, я знаю, что ты слышал о них.
Тени? Принц невольно вздрагивает и отводит взгляд. Перо в пальцах с хрустом ломается и он, нервно кусая губы, откладывает его вбок. Слышал ли он о тенях? Да, доводилось.
Пред глазами в очередной раз всплывают искривленные в насмешливой, самую каплю теплой усмешке отцовские губы, бегающие отблески страха, надежно скрытые за напускным безразличием, и тихие слова, произнесенные с такой тяжестью, которой Леголас за все неполные сто лет своей жизни никогда от отца не слышал.
«Скрывай, подавляй, лицемерь, но не смей, — не смей, слышишь? — никогда не смей говорить о том. Не стоит пугать народ», — раздается хриплый шепот в голове, и принц прикусывает внутреннюю сторону щеки. Айнон не может знать, просто не должен.
А он сам не должен обсуждать это, показывая обладание столь опасным знанием, — Леголас запомнил урок до боли хорошо.
Дух или, иначе, — тень. Отблеск былой жизни в кривом зеркале, искаженное воспоминание, силой вытащенное из прошлого.
Вытащенное силою Леса. Магией, звенящей в воздухе, скрипящей в деревьях на ветру, струящейся в мутной быстрой воде рек и переливающейся в лунные ночи в серебристых травах.
Лес разумен, — это известно всем, но немногие решаются признать это вслух. Был ли он таким всегда или изменился подстать пришедшим позже эльфам — неизвестно.
Лес жил, просто жил своей собственной жизнью, связанной со всеми и ни с кем одновременно.
А еще Лес умел помогать, слушать и слышать - умел, как никто другой. Слышать быстрый вскрик раненого эльфа, сбивчивые мольбы о помощи, судорожные вздохи и резкий звон спущенной тетивы или свист клинка, разрезающего воздух.
Он умел помогать украдкой, на мгновение убирая из-под ног корни, сгущая туманы, успокаивая бурные потоки рек. Помогать, не ожидая в ответ и пары тихих слов благодарности.
А еще умел убивать. Умел злиться, ненавидеть умел — Леголас отчего-то был уверен. И наказывать.
Так и появлялись тени — являясь из ниоткуда в воздушно-мерцающем облике мертвых, тех, кто жил и умер за Лес, растворившись в нем до самого конца.
У теней была оболочка ушедших, были лоскутки воспоминаний, отдельные черты характера, но призраками в полном смысле слова они все же не были. Скорее, силой - чистой, неразбавленной, выдержать которую внутри себя живой был бы неспособен.
Тени говорили чужими словами, глядели на свет выцветшими глазами, цепляясь за давно ускользнувшую жизнь нематериальными пальцами, зная лишь то, что выполнить должны. Одна-единственная цель — и конец.