Потом Лес вновь успокаивался, забирая обратно своих детей и все снова становилось правильно. Хорошо.
Леголас знал это, знал, возможно, слишком плохо, чтобы помнить об этом день и ночь напролет, но достаточно для того, чтобы никогда не забывать, мучаясь первые года в страхе и не решаясь и лишнего шага в сторону сделать.
В конце концов, дети всегда излишне впечатлительны, а его отец обладал поразительным талантом давить на больные места, играя на слабостях. Так он учил, преподавая уроки, забыть которые Леголас никогда бы не осмелился.
Кожу обжигает от внезапно нахлынувших воспоминаний, и Леголас прикусывает губу, упрямо глядя на наставника.
«Скрывай, подавляй, лицемерь, но не смей, — не смей, слышишь? — никогда не смей говорить о том, что я произнесу лишь раз», — грохотом звучит в голове, и он криво ухмыляется — методы убеждения у короля Трандуила зачастую отличались своей действенностью.
— Бред это все, — хмуро произносит он наконец, и морщится, краем глаза замечая тень задорной насмешки, пробежавшей по лицу наставника. — Сказки для эльфят, но не более.
— Ну разумеется, мой принц, — в открытую ухмыляется Айнон, постукивая пальцами по столешнице. — Разумеется.
Леголас кривится, ощущая, как голову пронзает неожиданно вспыхнувшая тупая боль. Ну вот, теперь вновь придется тратить десятилетия, пытаясь заставить себя перестать думать об этом каждую секунду, оценивая мельчайшее движение.
Надо бы после поискать сдерживающие кольца, слишком часто в последнее время начали проблемы с самоконтролем появляться. Еще не равен час сотворит чего случайно, а после вновь выслушивать причитания матушки и рык отца по поводу собственной несдержанности и опасности подобных выбросов…
***
Первое, что Леголас чувствует очнувшись — тяжелый, терпкий аромат дикой рябины, ударяющий прямо в нос. Рябина. Валар, как же давно…
Рябиной, дикой, тронутой паучьей паутинкой мороза, кислой и совершенно отвратительной на вкус, пропахло его детство, слишком далекое детство, которое он столь сильно старался забыть, похоронить раз и навсегда под завалами памяти.
Потому что детство-то помнилось счастливым, светлым и тошнотворно прекрасным. И тем больнее было, когда в один августовский день, пропахший печеными яблоками и тягучим красным вином, оно внезапно оборвалось, оставляя после себя лишь ужасную боль.
И, что в сто крат хуже — ощущение пустоты внутри и полнейшего одиночества в реальности. Его будто выжали, вырывая то трепещущее, светлое чувство, забирая и боль, и страхи — все подчистую.
И тогда Леголас остался совершенно один, с зияющей дырой в душе, гадким пониманием того, что и его настоящего больше нет, да и не будет никогда, и режущим запахом сушеных ягод рябины.
Рябиной пропахли его воспоминания, рябиной пахла его боль; этот аромат и по сей день шлейфом струился вслед за королем Трандуилом.
И сейчас он был здесь, с ним, в нем самом. Рябина была вокруг, будто въедаясь под его кожу, и расцветая на ней белоснежными, пряными цветами.
Запах бил в нос, дурманил и без того потерянный разум.
Но после пришла боль. Она жгла каждую частичку тела, выжигала изнутри, она была везде, огромным пламенем разгораясь в груди и леденящим холодом отзываясь в старых полосах шрамов.
И Леголас закричал. Чтобы спустя мгновение обнаружить, что из горла вырвался лишь тихий, надрывный хрип.
В ужасе он распахнул глаза, тут же выгибаясь из-за новой вспышки жгучей боли — темный, блеклый свет огнем жег глаза.
В голове помутилось, к горлу подкатила едва сдерживаемая тошнота, из глаз градом лились слезы. Валар, за что?…
Ему плохо, как никогда прежде, и до ужаса страшно. Потому что он не видит, не слышит, не помнит, попросту не знает, где сейчас находится и что происходит, ощущая себя слепым котенком.
На периферии проскальзывает ехидная мысль, что у него всегда «как никогда прежде». Стоит только подумать, будто хуже ничего быть не может, как жизнь в очередной раз доказывает его неправоту.
Леголаса трясет от страха, от душащего осознания собственной беспомощности и боли, заставляющей его дугой выгибаться на холодных каменный плитах.
А после все на миг прекращается. Чужие пальцы осторожно убирают слипшиеся от пота пряди со лба, легко гладят по острой скуле и ввалившимся щекам, касаются больно зудящего горла.
Они холодные, чуть холоднее, чем должны быть, но Леголас готов совершить что угодно, лишь бы продлить прикосновения. Это пальцы дарили спокойствие, забирая на несколько мгновений боль.
Леголас распахивает глаза и тут же тонет, захлебываясь в маслянисто-темной глубине светящихся во тьме травянистых глаз напротив. Отцовских глаз.
Вновь появляется горький запах рябины и Леголас вздрагивает, на миг погружаясь в душистую дымку воспоминания. Отец всегда любил рябину, именно дикую, несъедобно-горькую рябину с ее колючими ярко-зелеными листьями и мелкими белыми цветами.
Помнится, осенью эти веточки проглядывали в его короне, а багряные ягоды огнем пылали в середине зимы.
— Adar… — лихорадочно шепчет он, поддаваясь под легкие, будто воздушные прикосновения, и моля Эру о том, чтобы продлить краткое мгновение покоя как можно дольше. Валар, он бы отдал все, что угодно за это, заплатил бы любую цену…
Мысли в голове перемешиваются, жужжат на манер огромных июльских пчел, не давая выцепить ни одну, сосредоточиться на чем-то необъяснимо важном. На чем-то, что он позабыл.
Зеленые глаза смотрят устало, словно обреченно, и Леголасу отчего-то кажется, будто в них змеится изумрудная листва, с теми самыми колючими резкими уголками округлых листков рябины.
Отец молчит, просто жадно глядит, не моргая — и Леголас не уверен толком в том, что это действительно он. Его аdar никогда не смотрел так.
А после пальцы вдруг исчезают, и его вновь с головой накрывает волна агонии. Во рту появляется тошнотворный привкус теплой крови, горячие струйки бегут из ушей, и он захлебывается хриплым с придыханием криком, царапая израненные ладони ногтями.
— Не уходи, пожалуйста, не уходи, — еле слышный шепот разрывает горло, и Леголас плачет, давно оставив тщетные попытки успокоиться. Он всхлипывает, ощущая привычную вспышку злости на самого себя за отвратительную слабость, и кусает губы, сквозь пелену, застилающую глаза, пытаясь углядеть тот темно-зеленый свет. — Отец, пожалуйста, прошу… Папа…
Лицо искажает гримаса отчаяния, и Леголас обнимает себя за плечи. Слезы застилают взор, омывают лицо, стирая дорожки свежей крови и еще большей болью отдаваясь на израненной коже.
Но вокруг лишь звенящая тишина и холод, пронзающий до самых костей.
Отец, разумеется, вновь ушел, оставляя его наедине с болью. Как уходил всегда.
***
Трандуил глухо выдыхает, закрывая лицо руками. Леголас, лежащий на черных бархатных подушках, в гробу выглядит до страшного правильно. Он чуть улыбается; складка на лбу расправилась, глаза расслабленно закрыты.
Он выглядит умиротворенным. Счастливым, наверное. И ужасающе больным.
Говорят, что глядя на мертвых кажется, будто они всего лишь спят; пройдет мгновение и затрепещут ресницы, вновь откроются глаза. Чушь это.
Леголас не выглядел спящим — Трандуил все еще помнил, как его сын выглядел во сне: бесконечно уставшим и не по-эльфийски старым. Сейчас Леголас выглядел мертвым. Война бесследно не проходит, кровоточащие раны на фэа не перестанут болеть и в краткие мгновения сна.
Мертвые никогда ни о чем не беспокоятся, они безмятежны, прекрасны в своем застывшем облике, печатью отмеченные навеки. Мертвецы красивы, мертвецы спокойны — так было всегда, сколько Трандуил себя помнил.
Но Леголас в это мгновение мертвым не был, в этом-то и была проблема. Его сердце билось в груди, слишком тихо, слишком медленно, замолкая то и дело на миг. Это заставило Трандуила тут же подняться на ноги, сжимая в руке тонкие пальцы сына.