Он запрокидывает голову, чувствуя, как дорожки слез бегут по щекам, обжигая порезы. Чуть засохшая корка крови на губах и подбородке, ощущается неожиданно тускло и ярко в то же время.
Леголас не знает, не понимает толком, и не хочет понимать, что с ним происходит, почему и зачем, а главное — что последует дальше.
— Я сдаюсь, — надрывно кричит он в пустоту комнаты, не заботясь о том, что его могут услышать, больше не заботясь ни о чем. — Сдаюсь, слышишь? Не хочу больше. Не могу.
Лезвие вновь опускается на кожу, разрезая ее словно тонкую корку льда, под которым скрывается спящий океан, лишь ждущий возможности вырваться наружу.
Леголас давит не слишком сильно, будто бы все еще чуть боясь, того, что произойти должно и произойдет неминуемо; едва касается, на самом деле.
Кровь на вкус как настоящая жизнь, слишком горячая, чересчур живая. И он вдруг ловит себя на мысли, как же сильно ее ненавидит.
Такую теплую, липкую и чистую, до последней капли полную магией. Точь-в-точь такую же, что бежала в венах его отца и матери. Ту, что и делала его принцем.
И внутри ярким огнем вспыхивает желание испачкать ее, скрыть, смешать, уничтожая. Уничтожить то самое, что и делало его принцем Леголасом, бесполезным, всеми ненавидимым и никому не нужным мальчишкой.
Найти пузырек в карманах штанов удается почти мгновенно; прохладное стекло обжигает кожу, принося странное удовольствие на грани боли.
Золотой кубок стоит рядом; в колышущемся пламени свечей темно-алое вино в нем на миг кажется Леголасу кровью.
Ровно две капли — Леголас слишком хорошо знает, что случится, переборщи он ненароком. И точно уверен, что такого не хочет даже для себя.
Горькая улыбка сама собой искажает губы, и он осторожно берет кубок в ладони. На неподвижной ранее поверхности расходятся круги.
— Сдаюсь, — шепчет Леголас. Внезапно на душе становится непривычно легко, будто все заботы и печали разом исчезли, оставляя лишь… свободу.
Свободу ли? Он хотел умереть или же думал, что хочет; во всяком случае, сейчас Леголас уверен, это именно его желание.
«Да, — отвечает голос в голове, и Леголас отчего-то очень хочет поверить ему, пусть и не может. — Свобода стоит жертв, и ты это знаешь. Ну же, совсем немного, совсем чуть-чуть и все закончится. Ты ведь этого хочешь, не так ли?».
— Да, — твердо произносит Леголас в пустоту. — Стоит.
Холодный металлический обод чаши на вкус не слишком-то лучше крови, и Леголас отпивает совсем немного, почему-то все никак не решаясь сглотнуть.
Он ведь хочет этого, правда ведь хочет, да? Иного пути нет, все должно, обязано, закончиться именно так и никак иначе, верно?
Да.
Леголас знает ответ, знает самого себя слишком хорошо, чтобы сомневаться еще.
— Нет! — кричит сознание чужим голосом.
— Не смей! — знакомые глаза сияют страхом и ужасом - большим, чем Леголас когда-либо мог бы осознать принять, пусть давно уже и пережил. В нос бьет яркий запах хвои, сырости и петрикора.
— Нет, я сказал! — шипит отец, и кубок со звоном выпадает из рук, и Леголас опускает голову, будто сломанная кукла, с равнодушным интересом наблюдая, как капли отравленного вина смешиваются в странном кружеве с кровью на лезвии кинжала, тускло сверкающем в полутьме комнаты.
Нет?
Нет. Но…
— Ненавижу тебя, проклятый мальчишка, — шепчет отец, и Леголас лишь плачет, не в силах сказать и слова, с глухой злобой подавляя рвущиеся наружу всхлипы.
— Спасибо, — выдыхает он в ответ. — Я тоже ненавижу тебя…
***
Несколько минут после пробуждения Леголас глубоко дышит, не решаясь открыть глаза. Нужно ли? Что он увидит? Что он хочет увидеть там, за пределами хрупкой защиты собственного разума?
Он прислушивается к себе, с отстраненным удивлением отмечая, что боли вновь нет. В голове проскальзывает насмешливая мысль: «Не было ли все произошедшее лишь сном? Плодом его воспаленного сознания, обычным бредом?»
И Леголас не знает до конца, чего хотел бы больше.
Ответ приходит почти мгновенно: он хочет чувствовать. Чувствовать себя, громко стучащее сердце и горячую кровь под кожей, чувствовать хоть что-нибудь.
Но зачем?
Он в растерянности замирает, прикусывая обратную сторону щеки. И правда, зачем же? Зачем это все?
Чтобы знать, что он жив; жив в полном смысле этого слова. Чувствовать себя таковым на самом деле.
А почему он хочет этого? Значит ли подобное желание, что он хочет жить?
Леголас растерянно хмурится, все еще малодушно боясь открыть глаза. Не сейчас, возможно, позже; он не готов, пока не готов вновь столкнуться лицом к лицу с миром.
И поэтому он бежит, спотыкаясь, прячется в глубинах собственного разума, постыдно боясь принять и смириться. Бороться, возможно. Жить дальше.
Кажется, Леголас хочет жить, правда думал, что хочет, пусть и не был уверен в этом до конца. Но это было сложно и чересчур страшно. И он не хотел новых трудностей, не хотел больше сопротивляться, просто не хотел больше ничего. Он попросту хотел жить, ни о чем не заботясь в светлом, простом мире.
Но так ведь не бывает никогда и никогда не будет. Это не было бы жизнью, без ее привычного шлейфа боли и страха, сложностей и безнадежности.
Леголас же не хотел больше ни сложностей, ни безнадежности; он был сыт ими по горло. Он, кажется, хотел покоя. И его даровать могла лишь смерть, — так он думал.
Но смерть оказалась страшной. Красивой и уродливой одновременно, манящей, пленительной, но ледяной и отталкивающей в то же время. Леголас бы даже подумал, что то сработал невесть откуда взявшийся инстинкт самосохранения, не будь он твердо уверен в его отсутствии.
Он не боялся смерти как таковой, но боялся умереть, не в силах заглушить естественный инстинкт самосохранения. Он должен умереть, так было бы лучше для всех, и для него в том числе; и должен жить, потому что так было бы правильнее.
И Леголас не знал, чего именно хочет, не знал, что ему делать, ничего не знал, по правде сказать. Он, кажется, запутался. В круговороте собственных мыслей, чужих и своих желаний, обрывках несказанных фраз и вихре взглядов, окружающих его с самого рождения.
Он хотел лишь одного сейчас: дышать. Знать, что все в порядке, что он, может быть, даже нужен кому-нибудь, что он — не одно из многих названий пустоты. Хотел почувствовать себя живым, но жить не желал, запутываясь все больше в самом себе.
Нужно было лишь найти ответ на простой до боли вопрос «Зачем?». И Леголас был отчего-то уверен в том, что пойми он это, все сразу станет так, как должно было бы. И он сможет сделать правильный выбор, правильный для себя, просто поняв.
Раз и навсегда.
И он открывает глаза, быстро моргая от резкого солнечного света, яркого, как никогда прежде.
Кажется, он лежит на полу, спиной к стене. В странной комнате пусто, и чудится, будто бы она была пустой всегда, и Леголас — первый осмелившийся нарушить ее покой.
С блеклым раздражением он понимает, что руки крепко связаны, а ноги скованы кандалами. И зачем, Эру ради?
Леголас щурится, мутным взглядом окидывая неподвижные фигуры стражей, стоящих по обе стороны от узкой двери. А вот, кажется, и его тюремщики.
Он опускает и застывает, задумчиво глядя на темные пятна запекшейся крови на собственной тунике. Пазл начал складываться. Теперь все ясно.
Наверное, отец испугался, — о, Валар, скорее уж разозлился, как это у него получалось лучше всего, — и решил заранее обезопасить себя. Опасался, будто Леголас вновь попробует выкинуть нечто подобное? Боялся, что в следующий раз уж точно получиться довести это до конца?
Он злобно фыркает, не зная толком, чего именно ожидал. Внезапно появляется жгучее и безумно глупое желание вспылить, сделать то, чего отец так сильно страшится, раз в жизни сделать то, чего от него хотят окружающие, оправдать надежды.