Снова села в кресло, и незнакомец сел рядом. Ресторанные огни за окном совсем темного автобуса горели невыносимо, и она прикрыла глаза. Но не заснула — осталась один на один с болью.
— Там флейты играют всю ночь, — говорил незнакомец, — а звезды — как тысячи лун, а луна — как озеро.
Они снова тронулись и потерялись в прежней тьме, скованные между собой лишь тонкой, под потолком, цепочкой лампочек; одной этой цепочкой все и держалось — хвост автобуса, где сидела она, и голова, где сидел водитель, и далекие пассажиры. Были они прикованы друг к другу, а незнакомец, сидевший подле, рассказывал:
— Там целый день ничего не делаешь, лежишь под деревьями.
Она сидела в автобусе, ехала, и обратилась в ничто; мимо неслись деревья и редкие спящие домики, а сама она была вроде и в автобусе, и неизвестно где — призрачно связанная с водителем цепочкой лампочек, безвольно влеклась.
— Меня зовут Джим, — представился незнакомец.
Она крепко спала и, не просыпаясь, неловко повернулась, легла лбом на стекло, а подле проносилась тьма.
Потом снова резкий обрыв, остановка, и она испугалась:
— Что это?
— Ничего страшного, — тотчас отозвался незнакомец, Джим. — Пойдемте.
Она вышла за ним из автобуса к прежнему, кажется, ресторану и села было на прежнее место в конце стойки, но он взял за руку, подвел к столу.
— Сходите умойтесь, — сказал он. — А после возвращайтесь сюда.
Она вошла в туалет, и девушка, пудрившая нос перед зеркалом, сказала, не оборачиваясь:
— Платный, пять центов. Замок после себя зажмите, чтоб следующий не платил.
В замок был вставлен кусочек спичечного коробка, и дверь не закрывалась. Коробок она вставила на место и вернулась к столику, где сидел Джим.
— Что вам от меня надо? — спросила она, и он указал опять на чашку кофе и бутерброд:
— Подкрепитесь.
Она ела бутерброд, а голос мягко журчал:
— Плыли мы мимо острова, и окликнул нас голос…
В автобусе Джим предложил:
— Положите голову мне на плечо и спите.
— Мне и так удобно, — сказала она.
— Нет, — возразил он, — так вы бьетесь лбом о стекло.
Она снова уснула, и снова автобус остановился, она проснулась в страхе, а Джим опять повел ее в ресторан, опять заказал кофе. Там у нее заныл зуб, и она, прижав руку к щеке, искала в карманах и в сумочке пузырек с кодеином. Нашла, приняла две таблетки. Джим наблюдал.
Допивая кофе, она услышала рокот мотора и тут же вскочила, бросилась стремглав к автобусу, своему темному прибежищу. Джим держал за руку. Когда автобус отправился, она вспомнила, что пузырек с кодеином остался на столике в ресторане и от боли теперь защиты нет. Она обернулась, посмотрела в окно на огни ресторана, а потом положила голову Джиму на плечо и, засыпая, услышала:
— Там песок под ногой бел как снег, но горяч, горяч даже ночью.
Потом они остановились в последний раз, Джим вывел ее из автобуса, и они постояли минуту вместе, уже в Нью — Йорке. Мимо, через вокзал, прошла пара — женщина, за ней мужчина с чемоданами, и женщина говорила:
— Вовремя приехали, ровно четверть шестого.
— Мне к зубному врачу, — сказала она Джиму.
— Знаю, — сказал он. — Я подожду.
И он ушел, хотя она не видела как. Должен был мелькнуть синий костюм в дверях — но нет, никого.
Спасибо бы ему сказать, тупо подумала она и медленно пошла в вокзальный ресторан, снова спросила кофе. Во взгляде бармена, за длинную ночь насмотревшегося на пассажиров, отразились остатки сочувствия:
— Не выспались? — спросил он.
— Не выспалась.
Позже обнаружилось, что к автобусному вокзалу примыкает железнодорожный, Пенсильванский, и она добрела — таки до зала ожидания, отыскала местечко на скамье и там опять уснула.
Потом ее грубо потрясли за плечо:
— Скоро семь, мадам. На поезд не опоздаете?
Она выпрямилась. Сумочка на коленях, ноги аккуратно скрещены, в лицо светят настенные часы.
— Спасибо, — сказала она и наугад пошла мимо скамеек, встала на эскалатор. Позади сразу кто-то встал, тронул за руку; она обернулась — Джим.
— Там трава зелена и мягка, — улыбнулся он, — и прохладна вода в реке.
Она устало смотрела. Эскалатор кончился, она соступила и пошла по улице, которую увидела перед собой. Джим шел подле и не умолкал:
— Такого синего неба нигде нет, а песен…
Она прибавила шагу, обогнала его и подумала, что на нее смотрят. Остановилась на углу, ожидая зеленый свет, а Джим быстро приблизился.
— Смотри, — сказал он, поравнявшись, и протянул руку, полную жемчужин, и, не останавливаясь, прошел мимо.
На другой стороне улицы она увидела только что открывшийся ресторан. Вошла, села за столик, и рядом выросла хмурая официантка, проворчала:
— Вы заснули.
— Извините, пожалуйста, — сказала она. Было утро. — Яйцо в мешочек и кофе.
Из ресторана она вышла без четверти восемь. Можно сразу поехать автобусом в центр, напротив клиники выпить еще кофе и прийти к открытию, первой.
В автобусах уже было много народу; она села в первый попавшийся, и свободного места там не нашлось. Ехать ей до Двадцать третьей улицы, а место освободилось, когда проезжали Двадцать шестую; проснулась она уже очень далеко и чуть не полчаса искала автобус и возвращалась обратно.
На углу Двадцать третьей улицы она стояла, пережидая красный свет, и вокруг собралось много людей; вместе они пересекли улицу и разошлись каждый в свою сторону, но к ней кто-то пристроился. С минуту она шла, не поднимая глаз, мрачно уставившись под ноги, и зуб у нее горел; потом посмотрела вокруг, но синего костюма не заметила.
В клинику, где принимал ее врач, она пришла по — прежнему ранним утром. Двери проворно распахнул свежевыбритый, тщательно причесанный швейцар; к пяти часам он сникнет, прическа слегка растреплется. Она прошла внутрь — свершилось, она добралась до места, вот цель и конец пути.
В приемной сидела за столом сестра во всем белом, чистом; она сразу отметила опухшую щеку, усталые плечи:
— Бедная, видно, помучились.
— У меня болит зуб.
Сестра улыбнулась, как бы не исключая возможности, что в один прекрасный день ей скажут: «У меня болит нога». Поднялась и засияла белизной — медицински стерильное солнышко:
— Проходите сразу к доктору. Ждать не придется.
На подголовнике кресла, на круглом белом столике, на бормашине, склонившей гладкую хромированную головку, тоже лежало солнце. Доктор улыбнулся великодушно, как сестра: не зубы ли средоточие всех человеческих недугов — и каждый излечим, стоит только прийти вовремя.
— Карточку я сейчас принесу, — быстро сказала сестра. — Решили больную сразу к вам.
Сделали рентген, и злобный глаз камеры, казалось, пронзил ее насквозь и, ни на чем не задержавшись, сфотографировал за ее спиной гвозди в стене, запонки доктора, мелкие хрупкие косточки инструментов.
— Удалять, — разочарованно бросил доктор.
— Да, доктор, — откликнулась сестра. — Я сейчас же позвоню.
Зуб безошибочно привел ее именно сюда, и здесь, очевидно, только его и признают. Фотографируют отдельно от нее, изучают, описывают; он как бы драгоценный пассажир, и его надлежит ублажать, а сама она — безликое средство передвижения, только этим и интересная доктору и сестре; спорое и умелое участие выказывается ей только как вместилищу собственного зуба. Доктор протянул листок бумаги с изображением челюсти; больной зуб помечен черным, а сверху приписано: «Нижний коренной, удалить».
— Возьмите листок и сейчас же идите к хирургу, вот карточка с адресом. Там вами займутся.
— Что со мной сделают? — спросила она, а хотела: «Я выживу?» и «Глубоки ли корни?».
— То, что нужно было давным-давно, — нетерпеливо ответил доктор и отвернулся. — Удалят вам зуб.
Задерживаю его, подумала она, надоела со своим зубом. Встала с кресла:
— Благодарю вас. До свидания.
— До свидания, — в последнюю секунду он улыбнулся, показал ровный ряд белых, безукоризненно ухоженных зубов.