— Из вас служил кто-нибудь? Знаете, что произойдет, если я разожму пальчики?
Темная глыба головы кавказца побелела так, что стала почти неразличимой на фоне пены.
— Дурак, ты что?..
— Мы же вроде минуту назад договорились, что я не дурак, или забыл?
— Выйдите все, — заорал Томаз. — Ничего без меня не предпринимать!
Повторять дважды не пришлось: его соседи улетучились, затихли.
— Ты же и сам на куски разлетишься. — Томаз все еще не отрывал глаз от гранаты.
— А мне без Рамазана все равно не жить, — усмехнулся Зырянов.
— Ты думаешь, он докладывает нам, какого числа приедет в Москву и где остановится? Пойми, мы для него пешки. Мы сбываем его товар, и все.
— У Рамазана много пешек в Москве, — кивнул Женька.
— Ну, я же об этом и говорю.
— Но я не случайно пришел именно к тебе, Томаз. Не знаешь почему?
— Почему, почему… Для русских мы на одно лицо, вы думаете, раз мы с Кавказа, значит, все повязаны, все заодно. Я не знаю, зачем тебе Рамазан, но я его в жизни всего пару раз видел.
Женька тоже смотрел на гранату.
— Сейчас мои пальцы от возмущения разожмутся, и выпущу я тебя, подружка. А что, мне терять нечего. Служить мне заказано, в контору инвалидов я не пойду, любимой девочке калека не нужен, это мне она дала понять. На пенсию жить стыдно. Ты тоже ничем в этой жизни не дорожишь, а, Томаз? Женщина у тебя, правда, ничего, да дома небось жена есть, дети? А может, тебе все надоело? Пусть рванет эта штука, а?
Базарник поверил, что Зырянов не шутит.
— Я вправду не знаю, чем могу тебе помочь.
— Знаешь, все ты знаешь.
Этой весной по дороге Баку — Ростов ты провел три фуры с азиатскими шмотками и аппаратурой. Было такое?
Томаз молчал.
— Барахло принадлежало Рамазану, и именно он постарался, чтоб машины никто не задерживал, откупился ото всех. Выходит, не пешка ты для него. Пешке он такое дело не доверил бы.
— Что ты еще знаешь? — спросил Томаз, чуть помолчав.
— Я знаю, что ты действительно торгаш, но у Рамазана есть в Москве охранники, которые встречают его и сопровождают. И устраивают беседы с коллегами. Разборки, по-вашему, так? Еще я знаю, что двое-трое из них трудятся вроде бы на одном из складов, в которых Рамазан держит свои товары. И последнее, что я знаю: ты сейчас вылезешь из воды, оденешься, и мы с тобой на твоем «Опеле» подъедем к этому складу. Там я тебя отпущу.
— А она раньше не рванет? — кивнул Томаз на гранату.
— Может. Но это будет зависеть от твоего поведения. Если я увижу, что за нами последует хвост, если ты попробуешь меня надуть… В общем, не пробуй, ладно?
Дорога долго шла вдоль железнодорожного полотна, потом резко свернула, но «Опель» сворачивать не стал, а поехал прямо, правда, уже не по бетонке, а по грунтовой колее. Выскочили на пустырь. Томаз тотчас заглушил мотор и погасил фары:
— Приехали. Смотри.
Освещенный по периметру фонарями, стоял каменный забор, за ним — полусферический металлический ангар.
— Как туда попасть?
— Ночью — никак, собаки без привязи ходят. Да ночью там никого, кроме сторожа, нет. А днем вход свободен.
— Ясненько. Кожаные турецкие куртки сюда привезли?
Томаз сощурился:
— Кто же тебе все продал, а?
— А я по чуть-чуть информацию собирал. С миру по нитке, с человека — по слову.
— Нет, кто-то продал.
— Представь себе, все бескорыстно поступали. Как и ты. Ты же мне ничего не продавал, так?
Томаз закусил губу.
— Говоришь, фамилия главного здесь — Шунт?
— Это не фамилия. Фамилию его я не знаю. Зовут все его так, по кличке. Вот он у Рамазана вроде телохранителя. И если надо, с нами связывается: когда подъехать, что получить.
С минуту посидели молча. Женька проверял, хорошо ли он запомнил дорогу сюда. Потом сказал:
— Разворачивайся. Высадишь меня по пути, я скажу, где именно.
Поехали. Томаз несколько раз облизнул губы, косясь на Зырянова, словно желая о чем-то спросить, да все никак не решался.
Наконец решился:
— Слушай, я много тебе открыл, да?
Женька понял его по-своему:
— Не переживай, не заложу.
— Да, я думаю, тебе незачем меня закладывать. Но о другом спросить хочу: зачем тебе Рамазан?
— Он человека убил, женщину, — неожиданно для себя признался Женька.
Томаз тихонько засмеялся:
— Не надо так шутить. Рамазан все купит, все продаст, но убивать никого не станет. Была бы на нем хоть капля крови, с ним никто бы дела не имел. Мы и так живем — трусимся.