Непонятный спазм комом подкатил к горлу. Все еще не трогаясь с места, Олег спросил тихо, почти шепотом:
— Ты рад, что я пришел?
— Не знаю. У нас в садике еще у Коли Ивченкова папы нет, и его все обижают. А ты можешь теперь забирать меня из садика?
— Нет вопросов!
— Все время будешь забирать, пока другая война не начнется?
— Не начнется, Олежка, уже не начнется.
Он осторожно спустил сына на землю, взял его за руку:
— Где там наша мама пропала? Пойдем ее искать.
— Пойдем. Только мама пропасть не может, мамы не пропадают.
«Господи, в пять лет — и уже философ, — подумал Макаров. — Или дети все в пять лет философы? Мне просто не приходилось их выслушивать».
Большая темная птица, тетерка, наверное, сорвалась из-под ближайших кустов, тяжело пошла над землей. Рябина рубиново отсвечивала на солнце. Желтый березовый лист запорхал бабочкой и доверчиво уселся на вязаную старенькую шапочку Олежки.
«Что было бы, если бы Леся не подписывала фотографии? Что было бы, елки зеленые?!»
— А я белый гриб нашла! Эй, где вы?
Макаров и Олежка побежали на голос по пружинистой листве. Леся стояла на коленях у толстого ствола березы, отгребая от толстой ножки гриба лесной мусор.
— Олег Иванович, посмотрите, какая прелесть!
— Смотрю, Леся Павловна!
Она смутилась, молча уже срезала гриб, поднялась, сказала, глядя на сына:
— Пусть пока будет так. Мало ли что… — Подняла глаза на Макарова. — Чтоб потом еще раз не переучиваться.
Он положил ей руку на плечо. Она не отстранилась, но напряглась, будто не зная, куда шагнуть: вперед или назад.
— Пусть будет пока так, — согласился Макаров.
Вернулись домой уже на закате. Павел Павлович, оказывается, зарезал овцу, развел за садом костер и готовился жарить шашлык. Филипповна вытаскивала из печи два яблочных пирога.
— Мама, да что же вы в новом платье, в саже выпачкаете. Ой, даже бусы надели!
— Ничего, доча, ничего!
— Олег Иванович! — кричал из сада Лесин отец. — Иди, поможешь мясо нанизывать!
— Иду, Павел Павлович!
— Уксус захвати!
— Хорошо.
— И бутылку…
Ужинали за низким деревянным столиком, поставленным недалеко от тлеющего кострища. Павел Павлович, хоть и выпил порядочно, очень трезво рассуждал о том, что стоит вот в деревне их дом, почти новый, большой, и пристроек полно, и можно бы большое хозяйство завести, да силы уже не те, самому не потянуть, без подмоги… И еще он хвалил грибные леса, рыбное озеро, свой сад и чистый воздух, ругал асфальт, и все понимали, куда он клонит, и, кивая, улыбались про себя…
— Тут через четыре километра еще одна деревня стоит, — сказал Павел Павлович. — Сестра моя там живет. Мы с Филипповной пойдем, отнесем ей свежего мясца, до утра там, наверное, и побудем. — И, словно убоясь, что его не так поймут, заключил: — Я к тому говорю, чтоб ты, доча, корову утром в стадо выгнала, не забыла.
Олежка бегал с тлеющей головешкой и рисовал ею в густеющем темном воздухе понятные лишь ему узоры. С собакой Цапой он выскочил за ворота, провожая уходивших дедушку с бабушкой. Уже оттуда прокричал:
— Ма, я с ними, можно?
— А чего у папы не спрашиваешь? — укоризненно сказал Павел Павлович.
Малыш ничего не ответил, но вскоре послышались его легкие частые шаги. Он остановился метрах в пяти от столика, настороженно взглянул на Макарова:
— Можно я пойду с дедушкой и бабушкой?
— Беги.
Олежка подбежал к нему, ткнулся носиком в плечо, тут же развернулся и попрыгал к калитке. Заорал громко и весело:
— Папа разрешил!
С ветки упало созревшее яблоко.
Леся чуть вздрогнула, встала со стула и села на скамейку, рядом с Макаровым. Он положил свою огромную руку ей на плечи.
— Олег Иванович, я не хочу, чтоб мы чувствовали себя должниками друг перед другом. Не обижайтесь, хорошо? Я не хочу видеть вас в роли благодетеля. Мы с Олежкой и так поднимаемся, обязательно поднимемся.
— Я завтра дня на три уеду домой, — сказал Макаров. — Потом вернусь.
— Ну что ж, вернетесь — хорошо, не вернетесь… Значит, не вернетесь.
— Вернусь, — повторил Макаров. — Война для меня закончена. — Он горько улыбнулся. — Знаешь, Леся, я от нечего делать стал собирать газетные вырезки о том, как война порой из людей зверей делает. У меня на даче старых газет полно было, вот увидел там одну статью… Первый раз в жизни испугался. Сначала появилось желание журналисту морду набить за то, что он военных как потенциальных преступников рассматривает. Потом задумался: а вдруг?.. И жутко стало. Приучил я своих тельники на груди рвать, понимаешь? Там, в горах, это нужно, а что будет, когда они домой вернутся?!