Матвеевна собирала под деревьями грушу-дичку.
— Вам помочь?
— Ага. Сходи за хлебом, это на краю деревни, там увидишь. Две булки возьми. Сейчас денег дам.
Женька только улыбнулся и потопал по улице. Купил консервы, макароны, пряники, две бутылки водки. Когда вернулся, Матвеевна уже ощипывала курицу. На покупки посмотрела не слишком одобрительно:
— И чего деньгами сорить? Потом, водку сюда редко привозят, уж если душа горит, лучше самогонку взять, соседка продает.
Женьке дважды одно и то же говорить не надо: взял он и самогонки. За завтраком чокнулся стаканами с Матвеевной, потом пил один. Пил за огородами, сидя прямо на земле, на потемневшем по осени клевере, среди еще желтых головок пижмы. При этом напевал под нос:
Зырянов знает, что такое пещера. Он несколько дней жил в ней. Никогда не думал, что так легко возьмут его «духи». Мина справа рванула, офигенная боль по всему телу пошла, в глазах потемнело. Когда очухался, понял, что его везут на машине горной дорогой. Затрепыхался — получил прикладом по голове, опять отключился. В себя пришел, когда ему кисть руки отрезали. Она после взрыва мины, кажется, только на честном слове и держалась, но когда чикать по ней бородатый эскулап начал — опять боль, от пяток до макушки. И потом, жалко свое же отдавать, глядя, как летят пальцы на камни, в сторону огромного серого пса-волкодава.
Забился Женька, заорал… Весь русский мат вспомнил, ни одного слова не пропустил. Потом ему стакан спирта дали и что-то горькое зажевать, вроде редьки. Закусь в горло не лезла.
А через день охранник, тоже бородатый, лет пятидесяти, худой, с запавшими глазами, начал обучать его молитве. «Илаха иллаллаху мухаммадан…» И бил сухим крепким кулаком в лоб, когда Зырянов посылал его на хрен. Раскалывалась от этого голова.
— Джохара убили, сына убили, брата убили! А не хочешь нашему Аллаху ничего сказать?!
Огрубевшие костяшки кулака врезаются в висок, мозги под черепушкой кажутся жидкими, штормят, переливаются из стороны в сторону.
— … Мухаммадан расулуллахи. Субханака ва бала. Ну, молчать будешь? Сейчас доктора свистну, попрошу, чтоб он тебе яйца отрезал. Если мне из-за вас не дождаться внуков, то почему я кого-то щадить должен?
Женька молчал. Двоились в глазах его камни, деревья, двоился сам охранник, все вокруг то теряло окраску, становилось черно-белым, то расплывалось неестественными радужными мазками.
— Залечишь руку — в сухой колодец тебя бросим, — продолжал бородатый. — Там тебя комары загрызут, там у тебя почки отпадут.
Зырянов знал: так все и будет. Сухая и относительно теплая пещера — явление временное. И надо решаться на побег сейчас, пока еще наверху, пока враг не верит, что у Женьки есть силы уйти или к ингушам, или назад к Бамуту, к своим, если они еще там…
— За тебя, за калеку, денег никто не даст, разве что на пару своих у федералов выменяем. Но ты к тому времени уже перестанешь соображать, кто свой, а кто чужой. Тебе все равно будет. Доктор не согласится — я тебе сам все, что надо, отрежу.
— Субханака ва бала, — выстонал Женька…
Охранника он, кажется, убил ранним вечером: своей сильной левой зажал камень, выждал момент и приложился к чужому виску. В рожке автомата оказалось всего шесть патронов, если бы за ним пошла погоня, он не отбился бы. Но боевики возвращались на базу позднее. Женька бежал буковым лесом, сначала ориентируясь на короткий закат, потом на звезды, а больше — на удачу. Она была слепой, и утром он вышел точнехонько на блокпост…
Он пристально смотрит на стакан, зажатый на уровне глаз. Не дрожит стакан. Списали Женьку из войск, но в нем еще осталась сила! Он покажет всем этим…
Трое на одного. Они, наверное, подумали, что сломали старлея Зырянова. Как бы не так! И девка эта, стерва, блондинка длинноногая, продала его. Почему? Да потому, что ей не нужен калека. Но он докажет, он им всем докажет…
Выйти бы еще на Рамазана. А что, разведка — и не выйдет? Да запросто!
Он сидел среди клевера и пижмы, и ему казалось, что голова соображает на удивление чисто и ясно.