В иллюминаторах темнела синева. Будто бешено вращающиеся лопасти винта вспороли дождевые тучи — иллюминаторы стали вдруг темно-синими. И ослепительный солнечный свет хлынул в кабину, в которой Беринг не летел, но был в плену.
Он приготовился услышать приказ, запрет, когда, пошатываясь, встал, перешагнул в вихревой тряске через винтовочные приклады и солдатские башмаки, прижался лбом к стеклу бокового иллюминатора и устремил взгляд в глубину. Но ни один из трех с лишним десятков посланных в Моор солдат не обратил на него внимания. Ни один не говорил. Не пытался перекричать рев мотора. Не запрещал ему смотреть в глубину.
Голые, озаренные солнцем, известково-белые, скользили внизу скалистые дебри и плоскогорья Каменного Моря, шумным потоком катились глубоко внизу обратно, в Бранд, который был уже далеко позади, за облачными грядами. Из стекла... будь пол в вертолете из стекла, таким прозрачным, каким доку Моррисону виделся в мечтах весь мир, тогда, быть может, разочарованный желтокожий пассажир обнаружил бы в этой исполинской панораме что-то от вольного полета. А так он лишь оставил на стекле жирный след своей кожи, едва приметные замутнения, и неотрывно смотрел вниз на безлесную каменную пустыню.
Порой ему чудилось, будто он узнаёт кары, скальные обрывы и снежные поля: там внизу, у подножия этого утеса, у подножия этого обрыва, там внизу, по этому склону, он шагал и ехал с Лили и отцом, вчера, тогда, в другом, давно минувшем времени.
Но теперь!.. Ему показалось, что он падает. Они падают! Он искал опоры, схватился за пустоту. Солдат, сидевший за его спиной, что-то крикнул. Он не понял ни слова. Косая черта горизонта прорезала иллюминатор, опрокинулась, стала вертикалью. Беринг почувствовал, как собственный инертный вес стремится оторвать его от этого зрелища. Он до крови расшиб руку об острый металлический выступ и в последнюю минуту нашел-таки надежную опору. Окоем опять лег горизонтально. Падение было всего лишь пилотажной фигурой, петлей спуска на низкую высоту. Тень вертолета мчалась по изломам скал — и вдруг все солдаты кинулись к боковым иллюминаторам.
Там внизу, по краю вытянутого фирнового поля, бежали в укрытие семь не то восемь человек, прятались за валунами, в панике заползали в каменные расселины и ямы, лишь бы удрать от боевой машины, которая летела от солнца прямо на них.
В секторе обстрела осталась только корова, пятнистая, коричневая с белым, слишком большая и тяжелая — такая быстро не удерет. В не меньшей панике, чем ее погонщики, она, волоча за собой веревку, грузными скачками спешила к снежному полю и, едва ступив на него, тотчас провалилась по самую шею. Рев ее утонул во взметнувшихся под вертолетом фонтанах ледяных кристаллов.
Солдаты смеялись — над паникой незадачливых ковбоев там внизу, над застрявшей в снегу коровой... а кое-кто, пожалуй, смеялся и от облегчения, потому что капитан не дал приказа атаковать.
Смеясь, они вновь упали в синеву: пилот изменил курс. У Армии есть дела поважнее, всякие там жалкие похитители скота ее не интересуют.
А потом, вот только что далекий и мерцающий, как мираж, навстречу им с гор словно бы хлынул водный поток, фьорд, обрамленный каменными кручами и камышником. Озеро. Вот только что они еще были глубоко в Каменном Море, а теперь мчатся высоко над зелеными волнами, и впереди разбегаются беспорядочные, блескучие следы воздушных вихрей, и уже поворачивается перед глазами Слепой берег, террасы каменоломни... С высоты все виделось легким и блестящим: ветшающая Великая надпись, будто вырезанная из шелковой бумаги, ржавые рычаги транспортеров подле вскрышных отвалов, потом набережная, развалины «Бельвю» — все возникало под ними и исчезало... водолечебница, каштановая аллея, «Гранд-отель», белые стены в по-осеннему ясном свете. Светлый и легкий, как пушинка, сияющий, как древле обетованная земля, бежал моорский берег навстречу вернувшемуся домой Телохранителю. И внезапно бездна явила ему одну-единственную картину, которая говорила, что он опоздал.
Над пароходной пристанью расползался смолисто-черный дымный гриб, а посреди этого дыма в языках пламени лежала «Ворона», лежал символ Собачьего Короля, искусное детище Беринга, угодившее в аварию, открытый капот — как разинутый клюв. Там внизу, в кольце зевак, бессильных помощников или поджигателей, так близко к воде и все же в негасимом костре, горел единственный лимузин, разъезжавший по моорским ухабам в годы Ораниенбургского мира, горел, как может гореть только заправленная горючим маслом, щеголяющая пластиком, белой резиной и летучими, легковоспламеняющимися красками машина.
Заход на посадку, грузное, неторопливое приземление на плацу перед секретариатом показались Берингу невыносимо медленными. Зеваки, которые уже сломя голову мчались с пристани на плац, к новой сенсации, и те были чуть ли не шустрее вертолета. Беринг видел, как они бегут, и останавливаются, и глядят вверх, и бегут дальше. А ведь должны бы лопатами кидать в огонь песок, песок и землю! Ну, быстрей вниз, быстрей! Почему пилот сейчас не послал машину в пике, как давеча, из-за этих паршивых ворюг? «Ворона» же горит!
А солдаты? Неужто не понимают, что именно сейчас, сию минуту, они до зарезу нужны на пристани? Беринг хотел показать им свое пылающее творение, птицу в огне, и ткнул пальцем вниз, треснул кулаком по стеклу иллюминатора, по металлическим ребрам холодной брони. Но солдаты видели вещи и похуже горящего автомобиля, и кивали, и смеялись, пока один из них, уже при посадке, не сообразил наконец, что этот желтокожий шпак вне себя, то ли от злости, то ли от ужаса. Он схватил рассвирепевшего Беринга за рукав, пытаясь усадить его на лавку к другим солдатам. Hey, man! Cool, man! Sit down, man![5] — а потом пролаял и команду на здешнем языке, резкий звук, который означал то же самое: Сиди!
Но Беринга было не удержать. Он вырвался из рук солдата, споткнулся о ящик с боеприпасами, когда машина коснулась земли, ударился головой о чью-то каску, грохнулся солдатам под ноги, встал, протолкался к открытому уже люку — и в числе первых выскочил в пыльную тучу на плацу.
Там, словно в песчаной буре среди пустыни, стоял моорский секретарь, приветственно махал костылем, а другую руку, не то козыряя, не то придерживая зеленый картуз, прижимал к виску. Никого из моорских в пыльной туче видно не было.
Беринг промчался мимо секретаря, глаза жгло, а он бежал — через плац, к дымному грибу у берега, — и вдруг в стихающем громе ротора услышал знакомый голос, голос хозяина.
Он не понял, что кричал Амбрас. Понял только, что крик был не просьбой о помощи, а приказом и что адресован этот приказ ему, ему одному. Он остановился, ищущим взглядом посмотрел вокруг.
Лопасти ротора вращались теперь медленно, как вентилятор под потолком конторского барака летним днем в каменоломне. Пыльная туча улеглась и открыла Телохранителю собравшийся на почтительном расстоянии Моор. Поодаль от толпы зевак он наконец-то увидел хозяина. Амбрас стоял в дверях секретариата — дог рядом, словно прирос к порогу, — и жестом велел Берингу подойти.
Иди сюда!
Беринг повиновался. Амбрас вроде как цел и невредим.
Давай. Быстрее.
Беринг подошел к Собачьему Королю почти одновременно с белобрысым капитаном, который в сопровождении двух военных полицейских и жестикулирующего секретаря прошагал вдоль сборища зевак как мимо роты почетного караула. Солдаты разгружали вертолет, протащили через плац черные ящики, два пулемета, один миномет.
Амбрас уже протянул руку навстречу капитану, но еще прежде, чем поздороваться с офицером на языке победителей, крикнул Телохранителю: Останься здесь!
— Останься здесь! Эту штуковину уже не спасешь. Они хотят нас убить. И «Ворону» они подожгли.
ГЛАВА 29
Ярость
Браво. Пусть-ка теперь и большой барин сызнова пешком по набережной шлепает. Пусть-ка побегает наперегонки со своими кабыздохами, от Собачьего дома в секретариат, и на пристань, и обратно — да куда хошь. На «Вороне»-то он бы прямехонько в ад и отправился. Горела тачка прямо как канистра с бензином. А пожарных не видать и не слыхать. Вот беда.