— К черту заразу! Вперед! — орет в микрофон маньяк, спрятанный в моих штанах. — Ты что, не понимаешь, что ты увидишь внутри? Пизду!
— Пизду?
— Именно. Во всей ее красе.
— Да, но… я же могу подцепить сифилис, просто взяв в руки билет. Я могу принести его домой на подошвах своих башмаков. А если кто-нибудь из этих придурков взбесится и забьет меня до смерти из-за кошелька? А вдруг полиция приедет? Достанут пистолеты — кто-нибудь рванет наутек, а они по ошибке пристрелят меня! Потому что я еще несовершеннолетний. Что, если меня действительно убьют? Или, хуже того, арестуют? Что тогда станет с моими родителями?
— Послушай, ты хочешь увидеть пизду, или не хочешь увидеть пизду?
— Хочу! Конечно, хочу!
— У них там есть шлюха, парень, которая совершенно голой трахается с кулисой.
Ну ладно — рискну! Рискну заполучить сифилис. Болезнь разъест мой мозг, и остаток дней я проведу в дурдоме, играя в шарики из собственного дерьма… А вдруг моя фотография появится в «Ньюарк Ивнинг Ньюс»?! Вспыхнет свет, появятся полицейские: «Так, уроды! Это облава!» А потом вспышки фотоаппаратов! И я попался — я, президент школьного клуба международных связей! Ученик, который перескочил сразу через два класса! В 1946 году, когда Мариан Андерсон запретили петь в Конвеншн-Холле, я призвал своих одноклассников организовать акцию протеста. И весь восьмой класс отказался участвовать в конкурсе на лучшее патриотическое сочинение, спонсором которого выступили «Дочери американской революции». Я — тот самый двенадцатилетний мальчик, которого, в знак признательности перед его заслугами в деле борьбы с нетерпимостью и фанатизмом, пригласили на съезд Комитета Политических Действий, и меня на сцене ньюаркского Эссекс-Хауса приветствовал сам доктор Фрэнк Кингдон, знаменитый публицист, колонку которого я ежедневно читал в газете. Как же я посмел отправиться в это злачное место, где толпа дегенератов ест глазами какую-то шестидесятилетнюю старуху, изображающую половое сношение с куском гипса?! Я, которому сам доктор Фрэнк Кингдон пожимал руку на сцене Эссекс-Хауса, которому стоя аплодировал весь съезд Комитета Политических Действий, которому сам доктор Кингдон сказал:
— Молодой человек, сегодня вы увидите демократию в действии.
Вместе со своим будущим зятем Морти Фейбишем я ходил на собрания Комитета Американских ветеранов; я помогал Морти, который является членом исполкома, расставлять складные стулья перед началом собраний. Я прочитал «Гражданина Тома Пейна» Говарда Фаста, я прочел книгу Беллами «Оглядываясь назад», я прочел «Финли Рен» Филипа Уайла. Вместе с Морти и сестрой я слушал пластинку с песнями в исполнении хора Красной Армии. Рэнкин, Бильбо, Мартин Дайс, Джеральд Л.К. Смит, отец Кафлин и все эти фашистские ублюдки — мои смертельные враги. Так какого черта я сижу здесь и спускаю в бейсбольную рукавицу?! А вдруг меня тут пришьют? А если я подцеплю инфекцию?
Да, конечно! Но вдруг случится так, что после представления эта дамочка с невообразимым бюстом… Что, если … За минуту я успеваю представить себе, как мы оказываемся в номере занюханного отеля — я (злейший враг Америки) и Тереаль Маккой (этим именем я награждаю самую шлюховатую шлюху из кордебалета). О, что творится в этом номере под голой лампочкой! (За окном, конечно же, вспыхивает неоновая вывеска «Отель».) Она выдавливает на мой член начинку из шоколадных конфет и ест ее прямо с головки моего монстра! Она поливает мои яйца кленовым сиропом и вылизывает их до тех пор, пока они не станут стерильно чистыми, как яички младенца. Ее любимый образчик английской прозы — настоящий шедевр: «Трахай мою пизду, ебырь, пока я не потеряю сознание». Когда я пукаю лежа в ванне, она становится на колени прямо на полу и, перегнувшись через край ванны, целует пузыри испорченного воздуха. Я сижу на унитазе, а она сидит на моем члене, сует мне в рот свою огромную грудь и нашептывает на ухо все известные ей грязные словечки. Она кладет себе в рот кусочки льда и начинает сосать мой член — а потом переключается на горячий чай! Все, о чем я только мечтал, ей знакомо! И мы с ней делаем все это! Самая выдающаяся шлюха Ньюарка! И она моя! «О, Тереаль, я кончаю! Я кончаю, кон-ча-ю-у-у!» — и действительно становлюсь первым посетителем «Эмпайр Бурлеск», который кончил в бейсбольную рукавицу. Может быть.
Ибо особой популярностью в «Эмпайр» пользуются шляпы. Слева от меня, чуть поближе к сцене, один из моих собратьев, старше меня лет на пятьдесят, кончает в шляпу. В свою шляпу, доктор! Ой, меня тошнит! Мне хочется заорать: «Только не в шляпу, шванц! Ты же ее на голову наденешь! Ты же сейчас наденешь ее, выйдешь на улицу и будешь разгуливать по Ньюарку со стекающей на лоб спермой! Как ты будешь обедать в этой шляпе?!»
Вот какое несчастье обрушивается на меня в тот момент, когда последняя капелька спермы падает в мою бейсбольную рукавицу! Я в полнейшем унынии; даже член мой устыдился и не вмешивается в мой внутренний монолог. Я выхожу из «Эмпайр Бурлеск», ругая себя последними словами и постанывая вслух:
— Ох, нет… нет…
Как человек, который вляпался в собачье дерьмо своим ботинком. Вернее, своею душой… Фу! Мерзость какая! В шляпу, более ты мой! Вен дер путц, штехт! Вен дер путц, штехт! В шляпу, которую он носит на голове!
Я вдруг вспомнил, как мама учила меня писать стоя! Послушайте, может быть, это как раз та информация, до которой мы докапываемся? Может, именно это определило мой характер, может, именно этим обусловлено мое нынешнее состояние! Может, именно из-за этого я живу, раздираемый страстями, которые противны моему сознанию? Может, именно по этой причине мое сознание противно моим страстям?
Итак, послушайте, как я научился писать в унитаз стоя. Вы только послушайте!
Я стою перед унитазом, моя маленькая штучка отважно торчит вперед, а мама сидит рядышком на краю ванны, одной рукой придерживая вентиль крана (из крана течет тоненькая струйка, которую я и должен сымитировать), а другой щекоча снизу головку моего члена. Я повторяю: мама щекочет мой член! Похоже, она думает, что именно подобным способом можно ускорить появление некоей субстанции из мочеиспускательного канала. И должен вам сказать — леди права.
— Сделай пи-пи, бубала, сделай хорошенькое пи-пи для своей мамочки! — напевает мама.
А ведь на самом деле мамочка делает сейчас то, чем я буду заниматься всю жизнь! Она предопределяет мое будущее! Представьте себе! Вот нелепость! Куется человеческий характер, лепится его судьба… ох, может, и нет… Как бы там ни было, информация, думаю, полезная, ибо я до сих пор не могу писать в присутствии другого человека. До сих пор! Мой мочевой пузырь может раздуться до размеров арбуза, но если вдруг кто-то вошел в уборную прежде, чем струя пошла… (вы хотели услышать все, вот я и говорю обо всем)… это было в Риме, доктор. Мы с Мартышкой подцепили на улице самую обычную шлюху и затащили ее к себе в постель. Все, все, я не буду отвлекаться. Кажется, это отнимает у меня время.
Автобус, автобус… Что же удержало меня от того, чтобы кончить прямо на руку спящей шиксе? Я не знаю. Здравый смысл, думаете? Стремление удержаться в рамках приличий? Здравомыслие, как говорится, «вышло на первый план»? Но куда, в таком случае, запропастилось мое здравомыслие в тот день, когда, вернувшись из школы, я обнаружил, что мамы нет дома, а холодильник забит сырой печенкой? Кажется, я уже признавался вам в том, что как-то раз трахнул купленный мною в мясной лавке кусок печенки прямо по дороге на урок бар-мицвы — спрятавшись за афишную тумбу. Что ж, я хочу признаться еще кое в чем, Ваше Святейшество. Та печенка — она … тот кусок был не первым. Впервые я трахнул печенку дома, в ванной. В половине четвертого. А в половине шестого я, весте с остальными невинными членами моей семьи, ел эту печенку на обед.