— Бедная дырочка.
— Послушай, давай хорошенько пообедаем, напьемся вина обожремся шоколадным муссом, а потом вернемся в номер, завалимся в нашу допотопную кровать — и не будем трахаться!
emp
— Как ты, Арни? — спрашивает она позднее, когда мы уже погасили свет. — Смешно, правда? Будто нам по восемьдесят лет.
— Или по восемь, — отзываюсь я. — Слушай, я хочу тебе кое-что показать.
— Нет, Арнольд. Нет.
Ночью я просыпаюсь и притягиваю ее к себе.
— Пожалуйста не надо, — стонет Мартышка. — Я хочу сберечь себя для мужа.
— Сударыня, ваши слова для лебедя — пустой звук.
— Ох… пожалуйста… отвяжись, пожалуйста!
— Пощупай мое перышко.
— Ах-х! — едва не задыхается Мартышка, когда я вкладываю свой член в ее ладонь. — Да этот лебедь — еврей! — удивленно восклицает она, и другой рукой хватает меня за нос: — А вот и клюв! Слушай, кажется, теперь я понимаю стихотворение еще глубже!.. Правда?
— Ты замечательная девушка, ей-Богу!
У Мартышки перехватывает дыхание:
— Правда? — Да!
— Правда?
— Да! Да! Да! Можно, я теперь тебя трахну?
— О, любимый мой! Родной! — постанывает Мартышка. — Трахни меня! В любую дырку, милый! Я вся твоя!
После завтрака мы гуляем по Вудстоку в обнимку. Щека Мартышки буквально прилипла к рукаву моего пиджака.
— Знаешь, — признается Мартышка, — кажется, я перестала тебя ненавидеть.
Пообедав, пускаемся в обратный путь. Дорога до Нью-Йорка займет весь остаток дня — и мы таким образом продлим наш уик-энд. Примерно через час пути Мартышка настраивает радио па волну Дабл-ю-Эй-Би-Си и начинает покачиваться в такт заводной рок-мелодии. Потом вдруг резко выключает радио:
— Достал меня этот грохот!
Правда, было бы здорово не возвращаться, спрашивает Мартышка.
Правда, было бы здорово жить в деревне с любимым человеком?
Правда, было бы здорово вставать исполненным сил с восходом солнца? И ложиться спать совершенно обессиленным, как только солнце скроется за горизонтом?
Правда, здорово, когда у тебя куча обязанностей, и на выполнение их уходит целый день? А ты при этом даже не подозреваешь о том, что выполняешь эти обязанности.
Разве это не роскошь — совершенно не думать о себе? Целыми днями, неделями, месяцами — не вспоминать о себе? Носить старую одежку, не краситься, не заботиться о том, чтобы постоянно быть в форме?
Проходит некоторое время. Вдруг Мартышка начинает свистеть.
— Правда, это было бы здорово?
— Что на этот раз?
— Правда, было бы здорово стать взрослыми? Понимаешь?
— Просто замечательно! — отвечаю я.
— Что такое?
— Почти три дня я не слышал всей этой чепухи, всего этого вздора, этой подростковой ерунды…
Я хотел сделать ей комплимент, а она обиделась:
— Это не «чепуха», чувак, это не ерунда — это я! Собственной персоной! И если я недостаточно хороша тебя, член Комиссии, то пошел ты знаешь куда! Не смей унижать меня, понял? То, что мы приближаемся к этому вонючему городу, в котором ты такая важная шишка, еще не повод для того, чтобы оскорблять меня!
— Я просто хотел сказать, что тебе гораздо больше идет, когда ты не прикидываешься уличной девкой — только и всего…
— Херня все это! Думаю, на свете нет такой идиотки какою ты считаешь меня! — кричит Мартышка. И снова включает радио. И уик-энда как не бывало. Она знает слова всех песен. Она мне это продемонстрировала. «Йе-йе-йе, йе-йе-йе!» Замечательное представление. Хвала мозжечку.
Уже стемнело, когда мы подъехали к «Ховарду Джонсону».
— Давай, в натуре, поужинаем, — говорю я. — В натуре, сожрем чего-нибудь. А, чувырла?
— Послушай, может я и не знаю, кто я такая, но ты и сам не знаешь, какой бы хотел меня видеть! Не забывай об этом!
— Ну, чувиха, ты ваще!
— Хрен ты эдакий — разве ты не видишь, какая у меня жизнь? Ты что думаешь — мне нравится быть пустым! местом? Ты, небось, думаешь, что я довольна своей пустой жизнью? Да я ненавижу такую жизнь! Я ненавижу Нью-Йорк! Я не хочу возвращаться в эту выгребную яму! Я хочу жить в Вермонте, господин заместитель председателя Комиссии! Я хочу жить в Вермонте вместе с тобой — и стать, наконец, взрослой, что бы это ни значило, черт подери! Я хочу стать женой Человека-с-которого-можно-брать-пример! Которым можно восхищаться! Которого можно слушать! — Мартышка уже рыдает. — Который не трахал бы мне мозги! О, Алекс, кажется, я люблю тебя! Я на самом деле люблю тебя! О, сколько хорошего мне сулит это!
Другими словами: не кажется ли мне, что и я люблю ее? Ответ: нет. Я даже не задумывался над тем, люблю ли ее (это вас удивит, конечно); я даже не думал о том, могу ли я полюбить ее когда-нибудь. Я думал: должен ли я любить ее?
В ресторане я не нашел ничего лучшего, как пригласить ее на официальный обед к мэру.
— Арнольд, давай заведем роман, ладно?
— То есть?
— Да не осторожничай ты! Не бойся. Что же это еще, по-твоему, может значить? Ты будешь трахать только меня, а я буду трахаться только с тобой.
— И это все?!
— Ну да — почти. Еще я буду тебе звонить. Часто. Это у меня криза такая — можно мне говорить «криза»? Нет? Ну хорошо — навязчивая идея. Ладно? Понимаешь, я хочу сказать, что ничего не смогу с собой поделать. Я буду звонить тебе очень часто. Потому что я хочу, чтобы все шали, что у меня есть мужчина. Что я кому-то принадлежу. Я заплатила этому старикану пятьдесят тысяч за столь мудрый совет. В общем, я хочу сказать, что где бы я ни работала — я буду отовсюду звонить тебе — и говорить, что люблю тебя. Я понятно выражаюсь?
— Абсолютно.
— Потому что больше всего мне хочется стать понятной тебе. Ах, Прорывчик, я просто обожаю тебя. Сейчас, во всяком случае… Эй, — шепчет она. — Хочешь понюхать кое-что? Нечто головокружительное!
Мартышка оглядывается по сторонам и, убедившись в том, что поблизости никого нет, наклоняется вперед — словно хочет подтянуть под столом чулок. Через секунду она протягивает мне свою ладонь. Я прижимаю ее пальцы ко рту.
— Это аромат моего Греха, милый, — говорит Мартышка. — Рассол прямо из бочонка… И для тебя! Только для тебя!
Давай же, люби ее! Смелее! Мечта умоляет тебя, чтобы ты превратил ее в реальность. Такая сексуальная! Такая распутная! Такая роскошная! Помпезная, быть может — но красы неземной! Когда мы с ней появляемся на публике, все мужчины начинают пускать слюни, а женщины тут же принимаются шушукаться. Как-то вечером мы зашли с Мартышкой в ресторан, и вдруг я слышу чей-то голос:
— Смотри-ка! Это не та, что играла в «Сладкой жизни»?
Я оборачиваюсь, чтобы взглянуть — на кого? На Анук Эме?.. В общем, я оборачиваюсь и вижу, что они смотрят на нас: на женщину, которая со мной! Тщеславие? Почему бы и нет? Хватит краснеть, похорони свой стыд — ты уже не маменькин капризный сыночек! Когда речь заходит об аппетитах, тридцатилетний мужчина должен отвечать за себя сам! Вот в чем главная прелесть взрослости! Ты хочешь что-то взять? Бери! Поразвратничай хоть немного, Господи ты Боже мой! ХВАТИТ ОТРЕКАТЬСЯ ОТ САМОГО СЕБЯ! ХВАТИТ ОТРЕКАТЬСЯ ОТ ИСТИНЫ!
Ах, но ведь остается еще (склоним наши головы) мое «чувство собственного достоинства». Его-то куда девать? Что люди думают? Что я сам подумаю?! Доктор, эта женщина однажды сделала это за деньги. Да-да, за деньги! Кажется, это называется проституцией, не так ли? Как-то раз, ночью, желая похвалить ее (мне, во всяком случае казалось, что именно такими были мои мотивы), я сказал:
— Тебе следует торговать этой роскошью — для одного мужчины ее многовато…
Эдакая галантность рыцаря, как видите. Или интуиция?
Как бы там ни было, Мартышка ответила:
— Я торговала уже.
Я не отстал от нее, пока не выяснил, что она имела в виду. Сначала Мартышка говорила, что имеет в виду свою профессию, но потом все же раскололась, и рассказала мне историю, которая потрясла меня. Скорее всего, это правда. После Парижа, после развода она прилетела в Голливуд (так рассказывает Мартышка) на кинопробы (роль она так и не получила). Я выпытывал у нее название картины, но она сказала, что запамятовала, что картину так и не сняли. Из Калифорнии она вместе с подружкой («С какой подружкой?» «Просто с подружкой». «А почему ты путешествовала с подружкой?» «Просто так») поехала через всю страну в Нью-Йорк. По пути они остановились в Лас-Вегасе. Там она и переспала с каким-то парнем, которого до этого знать не знала (невинно продолжает свой рассказ Мартышка). Каково же было ее удивление, когда утром парень спросил: